Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец
Шрифт:
надо? Мне сказали, он квартирует у вас? Что с ним? Он сумасшедший? Или пья... — Она не договорила — уже от одного воспоминания о недавней пантомиме ей стало не по себе. — Или... или.... не исключено, что у него лихорадка?.. Может быть, он болен?.. — закончила она почти мягко.
Богемская Лиза пожала плечами и медленно повернулась к собеседнице — вернее, в сторону, откуда доносились слова. Кровь невольно бросилась в лицо графини, настолько высокомерное и презрительное выражение было во взгляде этих воспаленных, лишенных ресниц глаз, смотревших сквозь нее так, словно перед нею было пустое место.
— Он
— Да, да. Только кончайте с этим! — захныкал Эльзенвангер. — О Боже, прочь, прочь!
— Его зовут Зрцадло. Видимо, актер. Вот и все, что мне известно, — спокойно сказала Богемская Лиза. — Ночами бродит по кабакам и дурачит публику. Впрочем, — она покачала головой, — знает ли он сам, кто он, — вот на это вам, пожалуй, никто не ответит. Кроме того, я не интересуюсь частной жизнью моих постояльцев. Я не любопытна. Пан Зрцадло! Пойдемте! Ну пойдемте же! Разве не видите — это не постоялый двор!
Она подошла к лунатику и взяла его за руку. Он безропотно пошел за нею к дверям.
Сходство с покойным бароном Богумилом окончательно покинуло его лицо, фигура снова казалась выше и стройнее, походка уверенней, постепенно возвращалось сознание, хотя присутствующих он по-прежнему не замечал, словно все еще находясь в каком-то странном гипнотическом трансе.
Однако высокомерное выражение египетского фараона тоже куда-то исчезло. Остался только «актер», «лицедей», но какой лицедей! Маска из плоти и крови, каждое мгновение готовая к новому, никому не ведомому превращению, — маска, достойная самой смерти, пожелай она незаметно смешаться со своими жертвами, «лик существа, — внезапно осенило императорского
лейб-медика, снова охваченного смутным ужасом при мысли, что уже видел этого человека, — которое сегодня одно, а завтра совсем иное — иное не только для окружающих, нет, но и для себя самого, — не подверженный тлению труп, фокус невидимых, в космосе сквозящих влияний, креатура, которая не только зовется Зеркало, но, возможно, и с самом деле является таковым».
В дверях, когда Богемская Лиза выводила лунатика, императорский лейб-медик шепнул ей тайком:
— Ступай, Лизинка, а завтра я к тебе загляну. Только никому ни слова! Мне бы хотелось кое-что узнать об этом Зрцадло.
Он еще некоторое время стоял в дверях, прислушиваясь к звукам с лестницы — не говорят ли эти двое между собой, однако до него доносился лишь все тот же успокаивающий женский голос: «Пойдемте, пойдемте, пан Зрцадло! Вы ведь видите — это не постоялый двор!»
Обернувшись, лейб-медик увидел, что его уже ждут в соседней комнате за карточным столом.
По бледным, возбужденным лицам своих приятелей он понял, как далеко от карточного стола витают их мысли. Очевидно, только властный
«Путаный будет сегодня вист», — подумал Пингвин, однако виду не подал и после легкого птичьего полупоклона занял место напротив графини, которая нервно, дрожащими руками сдала карты.
Глава 2
Новый свет
«С незапамятных времен над коронованными головами Богемии, подобно дамоклову мечу, висят Флугбайли[7] — все как один императорские лейб-медики, они готовы без промедления обрушиться на свою жертву, стоит той проявить хоть малейший намек на болезнь» — так гласило предание, распространенное в дворянских кругах. И вот теперь оно находило свое самое недвусмысленное подтверждение, так как с кончиной вдовствующей императрицы Марии-Анны род Флугбайлей в своем
последнем отпрыске, старом холостяке Тадеуше Флугбайле по прозвищу Пингвин, был также обречен на угасание.
Холостяцкая жизнь господина императорского лейб-медика, выверенная с точностью часового механизма, была весьма неприятно нарушена ночным приключением с лунатиком Зрцадло.
Чего только не снилось последнему из Флугбайлей в эту ночь! Сюда замешалась даже тень дурманящих воспоминаний юности, где очарование Богемской Лизы — разумеется, еще юной, красивой и соблазнительной — играло далеко не последнюю роль.
Наконец этот дразнящий путаный морок фантазий достиг своей кульминации — лейб-медик увидел самого себя, в руке он почему-то сжимал альпеншток; это курьезное видение пробудило его в непривычно ранний час.
Каждый год, первого июня, господин императорский лейб-медик отправлялся на воды в Карлсбад. При этом он пользовался дрожками, так как чрезвычайно боялся железной дороги, считая ее еврейским изобретением.
По давно установившейся традиции, когда тащивший карету соловый одр Карличек, следуя непрерывным понуканиям старого, облаченного в красный жилет кучера, добирался до местечка Холлешовицы, что в пяти километрах от Праги, Флугбайль останавливался на первый ночлег — дабы на следующий день продолжить трехнедельное путешествие этапами переменной протяженностью, в зависимости of настроения Карличека; достигнув наконец Карлсбада, этот бравый коняга обычно так отъедался на овсе, что к моменту возвращения обретал удивительное сходство с нежно-розовой колбасой на четырех тоненьких ходулях; сам же господин императорский лейб-медик на время карлсбадского курса налагал на себя суровый обет прогулок per pedes[8].
Появление на отрывном календаре красной даты «1 мая» издавна служило знаком к началу сборов, однако в это утро господин императорский лейб-медик, не удостоив календарь взглядом и оставив его висеть нетронутым с прежней датой «30 апреля», снабженной устрашающей подписью «Вальпургиева ночь», подошел к письменному столу, где возлежал огромный, свиной кожи фолиант с медными уголками, еще со времен прадедушки лейб-медика служивший дневником всем Флугбайлям мужского пола, и погрузился в свои юношеские записи, пытаясь установить, не мог ли он когда-нибудь прежде