Луннолицый

У Джона Клэверхауза было круглое, лунообразноелицо. Вы знаете этот тип людей — у них широкие скулы,лоб и подбородок незаметно переходят в щеки и образовывают правильный круг, а нос, широкий, короткий итолстый, равноотстоящий от всех точек окружности, нашлепнут в самом центре лица, словно розетка посреди потолка. Возможно, это и было причиной моей ненавистик нему; один его вид я воспринимал уже как оскорбление, и мне казалось, что сама земля стесняется носитьего. Наверное, моя мать считала полную луну дурнойприметой, взглянув на нее не через то плечо и в недобрый час.

Как бы там ни было, я ненавидел Джона Клэверхауза. И совсем не потому, что он сделал мне что-либодурное, что люди могли бы расценить

как медвежьюуслугу. Ничего подобного. Зло было более глубокого итонкого свойства; оно было слишком неуловимым, слишком неосязаемым, чтобы можно было найти слова дляего ясного и точного определения. Мы все испытываемнечто подобное в иные периоды своей жизни. Вы впервые видите некоего индивидуума, о существованиикоторого до этой минуты и не подозревали, и с первоговзгляда заявляете: «Этот человек мне не нравится». Почему не нравится? О, вы не знаете, почему. Не нравится, вот и все. Вы его просто-напросто невзлюбили. Точь-в-точь, как у меня с Джоном Клэверхаузом.

Какое право имел быть счастливым такой человек?А он был оптимистом. Он всегда радовался и смеялся. Послушать его, будь он проклят, так все на свете былопрекрасно! А как он действовал мне на нервы своимсчастливым видом! Другой кто-нибудь мог смеяться,сколько ему угодно, и это меня ничуть не беспокоило.Бывало, я и сам смеялся… до встречи с Джоном Клэверхаузом.

Но его смех! Ничто на свете так не раздражало меняи не приводило в такое бешенство, как этот смех. Онпреследовал меня, вцеплялся и не выпускал. Это был громовой смех, это был смех Гаргантюа. Просыпался лия, ложился ли я спать, он всегда был со мной, у менябыло такое ощущение, словно сердце мое обдирали гигантским рашпилем. Уже на заре раскаты этого смехапроносились над полями и самым неприятным образомобрывали мои сладкие утренние грезы. В томительножаркий полдень, когда никла зелень, птицы пряталисьв глубине леса и вся природа погружалась в сонную истому, его громкое «ха-ха-ха» и «хо-хо-хо» неслось к небесам и бросало вызов солнцу. И в темную полночь с пустынного перекрестка, где он сворачивал, возвращаясьиз города к себе домой, доносилось его чертовски неприятное гоготанье. Оно будило меня, заставляло корчиться от злости и стискивать кулаки, пока ногти невпивались в мякоть ладони.

Однажды ночью я тайком загнал его скотину кнему же на поле и утром снова услышал его гулкийсмех.

— Ничего, — говорил он, выгоняя скотину с поля, — этих бедных, бессловесных тварей нельзя винить за то, что они забрели на более тучное пастбище.

У него была собака по кличке Марс, великолепное крупное животное, помесь шотландской борзой и ищейки, сохранившее признаки обеих пород. Марс был еголюбимцем, и они никогда не расставались. Но я улучилмомент, заманил собаку в сторону и скормил ей кусокговядины со стрихнином. Это положительно не произвело ни малейшего впечатления на Джона Клэверхауза.Он смеялся так же весело и часто, как всегда, и лицо егооставалось все таким же луноподобным.

Тогда я поджег его амбар и стога сена. Но на следующее утро (было как раз воскресенье) он появился всетакой же веселый и жизнерадостный.

— Куда вы идете? — спросил я его, когда он вышелна перекресток.

— Ловить форель, — сказал он, и лицо его сияло, какполная луна. — Обожаю форель.

Ну где вы найдете второго такого невозможного человека! Погиб весь его урожай, хранившийся в стогах и в амбаре. Я знал, что он был не застрахован. И всеже, несмотря на то, что ему грозил голод и суровая зима, Клэверхауз весело отправился на поиски мест, гдеводилось много форели, только потому, что он «обожал»ее! Если бы он чуть-чуть нахмурил брови или его тупаяфизиономия стала серьезной, вытянулась и хоть немного потеряла сходство с луной, или если бы он на секунду перестал улыбаться, я уверен, я мог бы простить емуто, что он

существует. Но нет, попав в беду, он сиял,как никогда.

Я оскорбил его. Он, улыбаясь, удивленно погляделна меня.

— Драться с вами? Зачем? — медленно проговорилон и затем рассмеялся. — Смешной человек! Хо-хо! Уморил! Хи-хи-хи! Ох-хо-хо-хо!

Ну что вы будете делать? Это было выше моих сил.

Как я ненавидел его! И потом эта фамилия — Клэверхауз! Что это за фамилия! Что за нелепость? Клэверхауз! Боже милостивый, почему Клэверхауз? Вновь ивновь я задавал себе этот вопрос. Я ничего не имею против фамилии Смит или Браун, или там Джонс… но Клэверхауз! Судите сами. Повторяйте про себя… Клэверхауз! Вы только прислушайтесь, как она смешно звучит…Клэверхауз! Должен ли жить человек с таким именем,спрашиваю я вас? «Нет», — скажете вы. «Нет», — сказал я.

Но сначала я подумал о его закладной. Я знал, чтопосле пожара он не сможет выплатить долг. И тогда янашел хитрого, не болтливого и прижимистого ростовщика и оформил передачу ему закладной. Я оставался втени, но через своего агента добился лишения права отсрочки платежа, и Джону Клэверхаузу было дано несколько дней (не больше, поверьте мне, чем разрешенопо закону) на то, чтобы вывезти пожитки из дома. Тутя вышел посмотреть, как он воспримет это, ведь он прожил здесь лет двадцать. Но когда он увидел меня, его круглые глаза блестели, а лицо сияло, как полная лунав ясную погоду.

— Ха-ха-ха! — смеялся он. — Ну и смешной же постреленок, этот мой младший! Слышали вы когда-нибудь что-либо подобное? Погодите, я вам расскажу. Ониграл там, внизу у речки, как вдруг кусок берега обвалился, бултыхнулся в воду и забрызгал мальчонку. Онкричит: «Папа, большая-пребольшая лужа выскочилаиз воды и облила меня!»

Он замолк, ожидая, что я тоже присоединюсь к этому отвратительному ликованию.

— Я не вижу в этом ничего смешного, — отрезал я скислым видом.

Он удивленно поглядел на меня, и потом все пошло в том же порядке — сверкание, сияние, пока все еголицо не засветилось мягким и теплым светом, как лунав летнюю ночь, — и он опять расхохотался…

— Ха-ха-ха! Но ведь это очень смешно! Неужели выне понимаете? Хе-хе-хе! Хо-хо-хо! До него не дошло! Данет, вы только послушайте. Вы понимаете, лужа…

Но я повернулся и ушел. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения. «Пора кончать, — подумал я, — будь он трижды проклят! Ему не место наземле!» И, поднимаясь по склону холма, я слышал егогнусный смех, отражавшийся от небес.

Я горжусь своим умением обделывать делишки ловко и аккуратно. Решив, убить Джона Клэверхауза, яимел в виду сделать, это так, чтобы потом мне не пришлось стыдиться, вспоминая о содеянном. Я ненавижугрубую работу или жестокость. Мне претит просто таквзять и ударить человека голым кулаком. Брр! Это отвратительно! Застрелить, зарезать или прибить ДжонаКлэверхауза (о, эта фамилия!) — все эти способы былине для меня. Я должен был убить его не только ловкои искусно, но и так, чтобы на меня не пало ни малейшегоподозрения.

Приняв решение, я стал усиленно шевелить мозгами.Неделя глубочайшего обдумывания, и план был готов.Потом я приступил к его выполнению. Я купил спаньеля-водолаза, пятимесячную сучку, и целиком посветил себяее обучению. Если бы кто-нибудь следил за мной, тоон мог бы заметить, что я учил, ее лишь одному: находить и подавать брошенную вещь. Я учил собаку, которую назвал Беллоной, приносить палки, которые яшвырял в воду, и не просто приносить, а приносить сразу, не жуя их и не играя с ними. Цель заключалась втом, чтобы она, не смущаясь никакими обстоятельствами,приносила палку как можно быстрее. Я убегал прочь изаставлял ее с палкой в зубах догонять меня. Собакаоказалась понятливой и принимала участие в этой игре с такой охотой, что вскоре я уже был удовлетворен.