Любава, Ручьев Борис Александрович - читать онлайн бесплатно

Любава

Ручьев Борис Александрович

Синей осенью, в двадцать девятом, о руду навострив топоры, обнесли мы забором дощатым первый склад у Магнитной горы. Друг на дружке досаду срывая, мы пытали друг друга всерьез: — Где ж Индустрия тут мировая, до которой вербовщик нас вез? Договоры подписаны нами, дезертирами быть не расчет… И пришлось нам в тот год с топорами встать на первый рабочий учет. До чего ж это здорово было! Той же самой осенней порой как пошла вдруг да как повалила вся Россия на Магнитострой. Обью, Вологдой, Волгою полой, по-юнацки баской — без усов, бородатою, да длиннополой, да с гармонями в сто голосов. Шла да грелась чайком без закуски, по-мордовски — в лаптях напоказ, сгоряча материлась по-русски, по-цыгански бросалася в пляс. Будто в войске, со всеми по-братски, как на битву, союз заключив, шли отметные шагом солдатским то путиловцы, то москвичи. И дивился народ, раскрывая удивленные тысячи глаз: — Где ж Индустрия тут мировая, та, что из дому требует нас!.. А вокруг — только степь на полмира, тусклым камнем рыжеет гора, да навстречу идут бригадиры, комитетчики да повара. У костров, до утра негасимых, под сияньем Полярной звезды здесь во фрунт становилась Россия, все народы скликая в ряды. И отсель до морей ледовитых отдавалося в каждой груди: — Землекопы есть?.. — Мы!.. — Выходите!.. — Есть партийные?.. — Есть!.. — Выходи!..

Я партийным по юности не был и в ударники шибко не лез, и ржаного пайкового хлеба мне хватало на ужин в обрез. Жил я вроде без лени и страха, может, слаб на большие дела, и своя, пусть худая, рубаха ближе к телу всегда мне была. Но скажу безо всякой оглядки, договор отработав сполна: здешних мест голоса и порядки переполнили

сердце до дна то ли ширью своей многолюдной, всем открытой на страдный постой, то ли близкою, завтрашней, чудной, несказанной пока красотой. И какую разгадку найти ей, если дивную, грозную ту кто — индУстрией, кто — индустрИей, кто — гигантом зовет красоту. Был мне люб ее образ и страшен: весь в громах, в озаренном дыму, свыше сказочных замков и башен, недоступных уму моему. И еще — будто крепость, могучей, аж до неба, с железной трубой, той, что станет щитом или тучей над моей деревенской судьбой. …Будто выдало время задаток, чтоб ценой отработанных сил жил и я под брезентом палаток, под подушкой портянки сушил. По гудкам поднимался до свету, шел под бурями, щеки знобя, кроме города, коего нету, никаких городов не любя. Да чтоб ждал я по собственной воле, по денечкам считая года, как заветного дня своей доли, как великого часа, когда встанет наземь в железной оправе чудо-юдо — мудреный завод и в деревню меня не отправит, а в ученье к себе позовет. Вот и ждал я, да сбился со счета, сколько дней отстоял я в строю, сколько гербовых грамот почета заработал на душу свою. И не счесть ни в кубах и ни в тоннах, не упомнить, какое число лесу, камня, земли да бетона через руки мои перешло, сколько жару да хмельного пота, силы сердца, да мозга, да рук забрала и дала мне работа — высший курс постройковых наук.

Стал я чуточку старше и крепче, и не раз довелось замечать, кто-нибудь да и спросит при встрече: «А по батюшке как величать?..» А однажды сошлись на ночевку все соседи мои за чайком. Вдруг заходит охранник с винтовкой и велит мне немедля в партком. Время позднее, стужа снаружи, на меня все глазеют молчком: дескать, что ж, подпояшься потуже, чай допей, запасись табачком. Чай не в чай, а пугать себя нечем. И пошли. К огонькам по прямой. А пурга наседает на плечи, а охранник молчит, как немой. А в парткоме народу не меньше, чем в нарядной у нас пред гудком. Бригадир с первой домны, мой сменщик, у порога шепнул мне: — Нарком!.. Ну вхожу я, дают мне дорогу. Я опешил… А тут наш прораб увидал меня, вышел к порогу, тянет к центру: давно, мол, пора! Только слышу, как громко да часто бьется сердце мое на весь мир. А прораб говорит: — Наш участок… …по три нормы… бетон… бригадир… Человек с обаятельным взглядом глаз горячих, в искринках огня, вдруг легко поднимается рядом и глядит и глядит на меня. И тогда задохнувшись огромным рыбьим вдохом, я вымолвить смог: — Добрый день… Я Егор… с первой домны… Добрый вечер, товарищ… — и смолк. То ли грудь от волнения сжало, то ли сердце зашлось под пургой. А нарком, как ни в чем не бывало, руку сжав, подсказал мне: — Серго… Никогда не игравший с мечтою, я стоял наяву перед ним, чести этакой вовсе не стоя по трудам невеликим своим. И при всех вдруг меня разуважил, молвит, голосом ласку храня: — Ну спасибо товарищам вашим, вам — от Партии и от меня!.. Чем же было теперь отвечать мне, если в жизни моей небольшой ни высоких заслуг за плечами, ни глубоких наук за душой. А нарком — напрямик, без осечки — сыплет мне за вопросом вопрос про житье, про палатки, про печки, про еду, да пимы, да мороз… И, ни в чем не успев разобраться, говорю, осмелев наконец: — Это верно! Живем тут с прохладцей… Так и я ведь мужик, а не спец!.. Улыбнулся он, двинул бровями: — Что ж, прошу извинить за прием да за то, что послали за вами невзначай человека с ружьем… А потом попрощался со мною, сел на белый некрашеный стул и, чуть-чуть покачав головою, на прораба с укором взглянул.

Я не знаю, взаправду ли, в сказке — каждый час, каждый день, каждый год сам Железный нарком по-хозяйски обходил все участки работ. Будто б раз перед самым рассветом, приглушив от волненья буры, горняки его видели летом на крутых горизонтах горы. А под осень — на трапах плотины, по приметам действительно он, с бригадиром одним беспартийным полчаса толковал про бетон. По сугробным, невидимым тропам, поздним вечером, в лютый буран он зашел на часок к землекопам в освещенный костром котлован. Может, нами порой не примечен, утомясь от бессонниц и дел, для торжественных радостей встречи беспокоить он нас не хотел. И, по компасу путь выбирая, шел пешком через ямы и тьму, к первым стройкам переднего края, лишь по картам знакомым ему. Ну а люди легко разглядели, самым сердцем подметив в тот час, как шагает он в длинной шинели, нахлобучив кубанку до глаз. Каждый раз — и зимою и летом — не по слухам, не зря, не тайком, по своим незабвенным приметам знали мы, что приехал нарком. Эх, и мыкались братцы-завхозы, окна мылись, и шторки цвели, и прорабы метались, как грозы, под ногами не чуя земли. И не как-то бочком да вразвалку — все начальники наши в момент враз бросались к бетономешалкам добывать нам песок и цемент. Будто в праздник, на скатерти белой, вся бригада, садясь у стола, даже щи со сметаною ела, даже чай с белым хлебом пила. А по складам, конторам, столовым шепотком, отдаваясь как гром, проходило железное слово, огнестрельное слово: «Нарком!» И недаром, бывало, с устатку, загораясь душевным огнем, горожане в походных палатках по ночам толковали о нем. Дескать, наш, настоящий, народный комиссар всех заводов и гор, будто он еще в давние годы вел с самим Ильичем разговор: как Россию спасем да распашем, доживем до великой поры, станем строить индустрию нашу у чудесной Магнитной горы. …И теперь вот, по-воински туго сжав солдатскую пряжку ремня, он проходит, оставивший друга тихо спящим сейчас у Кремля. В самый полдень, на зорьке, ночами он идет сквозь жару и сквозь снег, строгий-строгий, железный начальник, Ильичевой души человек. …Мы вчера разобрали палатку, перебрались в бревенчатый дом, домну сдали под сборку да кладку, вроде б с домной простились на том. Желтой курткой шагреневой кожи наградил меня нынче цехком… Даже будни на праздник похожи при отменном порядке таком. И, возможно, взаправду как в сказке, каждый час, каждый день, каждый год мой товарищ Серго по-хозяйски обходил все участки работ.

Глава первая

По приказу — в порядке награды за геройскую жизнь работяг — получили четыре бригады, как чертог, самолучший барак. Всех приглядней, добротнее, выше, и в морях городских огоньков в десять труб он бушует над крышей, в сорок окон пылает с боков. А внутри — сухоребрые стены, будто в бане настоенный жар, и кипит день и ночь неизменный, как на свадьбе, титан-самовар. Как зажили мы сразу по-барски, по ночам прогреваясь от стуж, сто — украинских, русских, татарских — околдованных городом душ. Уж как справили мы новоселье, голосисто — на трех языках, да раскрыли у каждой постели сундучки на висячих замках. Каждый, будто хвалясь ненароком, насовсем принимая жилье, пригвоздил по-над стенкой, под боком, все святое богатство свое: веерок фотографий без рамок с дорогой, ненаглядной родни, в окружении огненных грамот, заработанных в трудные дни. И сияли они в нашем доме вязью-прописью наших имен, чистым золотом писанных домен, вечным пламенем звезд и знамен.

На шаги отмеряя квартиру, комендант, распорядок храня, с уважением, как бригадиру, красный угол отвел для меня. Накупил я гвоздей на полтину (чем я хуже хороших людей) и раскрыл в том углу всю картину незадачливой жизни своей. Сверху — грамот бумажное пламя так и пышет, аж сердце печет, и на всех золотыми углами припечатано слово «почет». А пониже — на карточке мятой, обгорелой, промокшей не раз, батя мой — молодой, конопатый, в дальнем детстве пропавший из глаз. Будто, ныне почуявший силы, с шашкой наголо, бравый на вид, из далекой карпатской могилы, как бессмертный, на сына глядит. Возле — мамкин недавний портретик: впрямь стараясь до слез не дышать, на базарном присев табурете, как на чудо, уставилась мать. В давнем-давнем сарпинковом платье, с детства памятном вдовьем платке, как от боли к бессмысленной трате, гомонок зажимая в руке: пусть, мол, прахом пойдет та пятерка, лишь бы кровный кормилец-сынок, не торопкий на письма Егорка, позабыть свою мамку не смог… С ними рядышком, слева и справа, красно солнышко глянцем двоя, в два лица рассиялась Любава, боровлянская милка моя. Расцвела — ни на чью не похожа и ничьей красоте не под стать, что ни в сказке сказать невозможно, ни железным пером описать… Как, бывало, пойдем по базару, все фотографы, сколь ни на есть, просят сняться Любаву задаром, красоту почитая как честь. Вот и мне, не скупясь, чем богата, в память самой первейшей любви подарила Любава когда-то четвертные портреты свои… Слева смотрит — лукавая косо. Справа смотрит — родная в упор. Синеглаза, чудна, русокоса, боровлянская вся до сих пор.

Словно вспыхнет горячая ранка в самом сердце, когда в той дали чуть увижу тебя, Боровлянка, родный

краешек отчей земли. Там Тобол пузырится под кручей, щучьи плесы, язевый простор, и стоит на увале дремучий с недорубленной просекой бор. Стопудовые сосны из меди даже в стужу цветут без простуд, караулят малину медведи, лисы тропки хвостами метут. Там давнехонько в норке-избушке хоронилась сама, как лиса, да поймалась Кащею в подружки Царь-девица, льняная коса. Бабой стала толста и богата, но сыны ее, внуки ее знать не знали для кровного брата слов милей, чем «твое» да «мое». Там весь дол перекроен в полоски и лежит, как рядно, полосат, в бурых крапинах красноколоски, в желчи проса да в дымках овса. Там гнездится у самого яра Боровлянка — смоленые лбы, с керосинным настоем базара, с хлебным духом у каждой избы. Там истоптаны стежки-дорожки в расписные, как терем, ларьки, где звенят кренделя да сережки и молчат топоры и замки. Там в замшелой столетней церквушке, полагая конец житию, молят бога пробабки-старушки о спокойном местечке в раю. Видно, шибко завьюжило время, всяк по-своему чует весну… Даже деды там бороды бреют, аж поземка метет седину. Как земля, поколовшись от жданки, ждет-пождет благовещенский гром, с тайным трепетом ждет Боровлянка по приметам судьбы перелом. Там тревожат гудками в постели, манят снами незнамо куда, за поля, за леса, прямо к цели, озаряя весь мир, города. Как будильник, до самого света отбивает часы каланча, и стоит у крыльца сельсовета белый камень с лицом Ильича.

Там полгода без письменной вести каждый час меня матушка ждет в родовом боровлянском поместье с пятистенной избой без ворот. По свидетельству тамошний житель, там родился, дышал я и дрог, поп Егор, боровлянский креститель, за пятак меня тезкой нарек. Там в соседях, за рытвиной лога, ровней мне, но упряма и зла, белобрыса, длинна, тонконога, как опенок, девчонка росла. Эту кралю с шипижным монистом равнодушно я видеть не мог, самострелом, разбойничьим свистом ей житья не давал через лог. Только бабы, назло мне, в отместку, смеха ради, собравшись гурьбой, величали девчонку невесткой, сношкой нашей, моею судьбой… Перед самым шестнадцатым летом кончил я окончательный класс и нанялся в писцы сельсовета, вроде б в люди пробившись зараз… …Разве вспомнишь сейчас по порядку, как впервые за тысячу дней не признал я свою супостатку, как малец, обомлел перед ней. Детство в прах разлетелось причудой, будто в сердце пробили часы, перед чудом самой крутогрудой, налитой, скороспелой красы. В гранях губ окаймилась оправа, в глубях глаз народились огни… И тогда попросил я: — Любава, ни за что ты меня не вини… В первый раз перед силой такою невзначай угорев наповал, не знавал я ни сна, ни покоя, всех девчонок Любавами звал. Никакой материнской управы с той поры не терпя над собой, как я хаживал возле Любавы, за Любаву готовый хоть в бой. Будто воздуху мне не хватало, вдоль проулков шатались дома, если вдруг не меня пригревала талым взором Любава сама. …Красота не бывает без славы. И горластые, как петухи, полетели к воротам Любавы на гнедых рысаках женихи. Многоженцы — вдовцы да расстриги, в черных френчах, в сиянье сапог, чьим папашам в подворные книги зачислял я кулацкий налог. Все Любаве колечки дарили, ленты в прошвах, сатин голубой. Свахи в душу к ней тропки торили, выхваляя судьбу вперебой. Дескать, жить ей в шелках, а не в ситце, наживать не сухотку, а спесь, да не хлебушком черным давиться, а крупчатные шанежки есть. А на масленке в пьяном оскале, хлопья пены роняя вокруг, мне на горе все тройки скакали, умыкая Любаву из рук. Как на спор, по хозяйскому праву, встала вся боровлянская знать, чтоб отбить мою милку Любаву, под Кащееву лапу прибрать. С лютой ревностью, с болью, с тревогой я Любаву просил напрямки: — Стань, Любава, хоть раз недотрогой для чужой, нелюбимой руки… То хохочет Любава, то злится: — Покажи свою силу, Егор. Посади ты меня, как жар-птицу, за дубовые стены, в затвор! Прямо в пасть женихам-боровлянам, на вечерки, по горницам их, шел я проклятым гостем незваным, за Любавой, как главный жених. Ухмыляясь, хозяева молча самогон подавали в ковшах, но со взгляда, косого по-волчьи, не спускали меня ни на шаг. Сколько ран — ножевых, не иначе — да рубах, перемазанных в кровь, износил я на теле горячем за Любавину птичью любовь. Быть бы мертвым мне или калекой, но дедок мой, хотя коновал, со своей лошадиной аптекой ради внука кобыл забывал. Снова жил я, бинтами спеленат, и смеялась Любава навзрыд, что любовь наша в реках не тонет, на горючих кострах не горит… То ли с жалостью, то ли с любовью, по-соседски, ложком, без оград, три раза к моему изголовью приходила Любава подряд. Трижды солнце взошло из-за бора… От страдания, бреда, жары охраняла Любава Егора на манер милосердной сестры. Крепким чаем мальчишку поила, над мальчишкою груди клоня, на гулянки три дня не ходила, женихов не видала три дня… На четвертый денек спозаранку про Любавину честь во весь рот зашипела змеей Боровлянка возле мазанных дегтем ворот. Сами свахи протопали боком мимо дома, ворча про грехи, и, кружа у Любавиных окон, перемигивались женихи. Пусть, мол, помнит заместо науки эта девка, ничья до сих пор, женихов своих цепкие руки, дегтем писанный их приговор… Будто мор в этом доме крестовом, ставни наглухо, крюк на двери, только плач проголосный, со стоном, похоронный, Любавин внутри. Как недужный, в бреду ли, со злобы, все крюки посшибав, напролом, я пробился босой, гололобый, в тот, Любавой оплаканный, дом, принося будто клятву-поруку в молодой своей, битой любви: — Слышь, Любава! Кончай свою муку. В нашу избу ступай и живи… И глядела Любава в глаза мне боровлянским неласковым днем, дочиста не обмытом слезами, с черным ставнем за каждым окном. И сказала Любава мне прямо: — Отступись ты, Егор, от меня! Не спасать тебе девок от срама, ни ворот у тебя, ни коня. Как нам жить под единою крышей? Будто ты настоящий мужик… В женихи ты достатком не вышел, совершенных годов не достиг… …Словно вспыхнет горячая ранка в самом сердце, когда в той дали, чуть увижу тебя, Боровлянка, родный краешек отчей земли.

В Боровлянке, как гнездышко, малой, в черный год начиная свой век, выжил я, мужичок неудалый, не обученный жить человек. Хоть к чему бы я сердцем ни рвался, хоть какой бы ни задал вопрос, хоть за что бы руками ни взялся: «Отступись… — говорят. — Не дорос!..» Коли сроду удачей обижен, ни в каком мастерстве не велик, вроде б ростом ты с виду пониже, слаб умишком, обличием дик. Жить на свете, выходит, не просто, и пока, для людей словно груз, я ходил по земле, как подросток, ростом с дверь, головою с арбуз. И когда на объект перемычки, с топором или тачкой в руках, я ходил, как большой, по привычке тряс поджилки мне заячий страх: вдруг да к зорьке не выполню плана, от одышки свалюсь на ходу, прослыву у людей за болвана, всю бригаду, как враг, подведу. Но на штурмах бетонного века, досыта заработав на хлеб, понял сам, что и я не калека, костью крепок и сердцем окреп. Пусть дымилась на теле рубаха, кровь по жилам бросалась в разбег, наторел я работать без страха, ради чести, за трех человек. Ну какие орлиные крылья крепче здешней, магнитной земли отлучили б меня от бессилья, от себя самого унесли! Чем-то всяк здесь становится краше, а заместо «твое» да «мое» чаще слышно по-здешнему «наше»: наше слово и наше житье, баня наша, столовая наша, наши планы, строительство, цех, если к ужину пшенная каша, так уж, будьте спокойны, на всех. Будто в праздник, для всех без талона, все становится нашим сполна: наше солнышко, наши знамена, город наш и Россия-страна. Бороды для почтенья не надо, всяк по своему нраву любим… Вот меня полюбила бригада — назвала бригадиром своим. Пусть покамест душа беспартийна, но, ценя эту душу за труд, коммунисты считают за сына, комсомольцы братишкой зовут. В цехе доменном, словно бы дома, я с прорабом не ссорюсь пока… Вот ввели меня в члены цехкома, для меня это — то же Цека! Сам нарком, на глазах у народа, лично глядя мне прямо в глаза, за железный бетон для завода всей бригаде спасибо сказал. Весь Урал извещая об этом, фото в четверть, в полметра статью напечатала наша газета про меня и бригаду мою. Там, как рота, за мной, бригадиром, вся бригада идет на аврал! …Я читал ту газету до дырок, а потом в Боровлянку послал. Пусть чуточек поплачет родная (ей и радость не в радость без слез) хоть над тем, что, как в битву шагая, сын до жизни геройской дорос. Пусть посмотрит невеста Любава и ответит мне, зла не тая, чем краса ее, девичья слава, драгоценней, чем слава моя. Пусть на вид не удался красивым, в силу чистых достатков своих, может быть, я теперь по России первый парень и первый жених.

Глава вторая

В добрый холод кто жив — тот и молод, а живому — зима не долга… И дымил, как зимовье, наш город, на себя принимая снега. Пусть сугробами каждые сутки прямо к домнам, не боле версты, шли мы, снова пробив первопутки, на свои головные посты. И, не чувствуя в том огорченья, не считая потов никогда, зиму звали мы тем горячее, чем трескучей у ней холода. Да не снегом, а пылью цемента наши жаркие лбы пороша, вот и эта зима, как легенда, через нашу судьбу перешла. Нынче солнышко лыбится с неба, а внизу, все бугры оголя, коченеет в разводьях от снега железняк — городская земля. А на ней без оград-палисадов не дымит, заколев до нутра, голый город, с боков и фасадов на себя принимая ветра. А ветра у нас хлеще, чем вьюги, а земля у нас — вечный залог…

1 2 3

Комментарии: