Любовь инженера Изотова
Шрифт:
Угадывалось едва заметное злорадство в этом сочувствии. Тася пристально исподлобья посмотрела на Терехова. Он понял ее взгляд и ответил с вызовом, прикрытым все той же шутливостью:
– Я всегда презирал людей, которые цепляются за московские комнаты, сидят здесь, бумаги перебирают, бумаги пишут, и никаким, понимаешь, дьяволом их отсюда не вытолкнешь. А жизни на просторе боятся. Химики, называется!
В большой комнате со следами заброшенности, с распахнутыми окнами, не уничтожившими зимнего нежилого запаха, за столом сидело четверо
Литровая банка с черной икрой стояла в центре стола, на блюде горой лежала привезенная издалека медово-коричневая вобла, бутылки коньяка, водка, сухое вино. Ножи и вилки были положены на подносе навалом, как в столовых самообслуживания.
После недлинной церемонии знакомства, когда Тася особенно почувствовала неуместность своего прихода сюда, Терехов сказал:
– Тасенька, пробуй воблу и икру, ты такой никогда не ела, это Вячеслав Игнатьевич с Эмбы привез.
Вячеслав Игнатьевич, сухощавый человек с бледным добрым лицом, на котором выделялись брови-щетки, ловкими маленькими руками стал выкладывать черную икру из банки на тарелку Тасе.
– Уж ты молчи, - сказал Вячеслав Игнатьевич, - ты молчи.
– Все вы хороши, - сказал очень толстый человек. Он, видимо, изнемогал от жары, хотя в квартире было прохладно. Толстяк сидел без пиджака и все оглядывался на Тасю, как будто никак не мог решить, надо ему надевать пиджак или можно не надевать.
Все за столом казались смущенными, кроме рыжеволосого Германа Ивановича, который пришел вместе с Тасей и Тереховым. Герман Иванович прохаживался вокруг стола, потирал веснушчатые руки и крякал, показывая, что он намерен плотно закусить.
– Я знаете откуда недавно прибыл?
– обратился он к Тасе.
– Есть такое место - порт Тикси, Париж Арктики. Вот когда поживешь в этом Париже, начинаешь ценить все другие места, в особенности Москву. Да, знаете, Тася... Тася...
– Таисия Ивановна.
– Дай человеку закусить, - сказал Андрей Николаевич.
– Тасенька, не слушай его, болтуна.
– Д-да-а, - вздохнул Вячеслав Игнатьевич и пошевелил бровями-щетками, а все ж таки мой климат зверский, как хотите.
– Ты все плачешься, все плачешься, - сказал толстяк, - тебе хуже всех.
– Нет, тебе хуже, - язвительно сказал Вячеслав Игнатьевич и вздернул брови-щетки.
– У меня точно так же, - закричал толстяк.
– Только ты всегда любимчик был в главке, придешь, начинаешь плакать: ах я бедный, ах я отдаленный. А я такой же бедный и такой же отдаленный.
– Ты куркуль, вот ты кто, - сказал Вячеслав Игнатьевич.
Польщенный, как будто ему сказали комплимент, толстяк захохотал. Нахохотавшись, спросил:
– Почему это я куркуль, дорогие товарищи? Интересно знать, а?
Вячеслав Игнатьевич сказал, обращаясь ко всем:
–
Толстяк, довольный, хохотал.
– Конечно, нам приходится прятать да припасать, не то что тебе... Ты поноешь в обкоме, тебе и дадут. Ты такой - одень меня, укрой меня, а усну я сам. А я, товарищи, в таких же условиях нахожусь, только меня никто не жалеет...
– Ты мне скажи, у тебя трава растет?
– с каким-то особенным выражением лица проникновенно спросил Вячеслав Игнатьевич.
– Ну, растет, - ответил толстяк, глядя на окружающих так, как будто этот ответ был неслыханно остроумным, и повторил: - Ну, растет.
– Вот то-то, что у тебя трава растет, а у меня не растет, - с печальным торжеством объявил Вячеслав Игнатьевич и рассмеялся, что так ловко посрамил товарища. На самом деле, какое могло быть сравнение, когда в его местах всю траву выжигает, а у толстяка поля и луга вокруг цветут.
Они еще некоторое время препирались - "у тебя трава растет, а у меня не растет" - под дружный смех присутствующих.
– Ты любимчик в главке!
– А ты куркуль, ох куркуль, ты мне какие трубы послал, когда я тебя попросил?
Толстяк победоносно оглядел стол.
– А что же вы думаете, дорогие товарищи, что я хуже себе оставлю, а лучше соседу пошлю, что я такой глупый, по-вашему? Что я идиот? На кого ни доведись...
– Тебя за прижимистость небось с ярославского-то завода и сняли! Нанеся противнику такой удар, Вячеслав Игнатьевич принялся усиленно потчевать Тасю икрой.
– Его не снимали, а культурно передвинули, - сказал Андрей Николаевич.
Все смеялись, и Тася смеялась, два директора продолжали переругиваться. Герман Иванович принял участие в этом споре, высказавшись в том смысле, что теперь плохо и тому и другому: "совнархоз не главк", "от совнархоза лопаты на чердаке не спрячешь".
Терехов смеялся своим обаятельным мальчишеским смехом, но в споре участия не принимал. Те двое от всего сердца ругали друг друга и хохотали.
Раздался звонок, вошел еще гость, в украинской расшитой рубашке и высоких сапогах, бритоголовый, с дубленым морщинистым лицом, сказал "мое почтение" и остановился в дверях.
– Садись, садись с нами, Дмитрич, - пригласил его толстяк, - выпей, расскажи, что видел.
– Ну, я все обошел, - сообщил вновь пришедший и сел возле толстого директора.
– Все как есть.
– Ну и какое твое впечатление?
– спросил Терехов и шепнул Тасе: - Это его рабочий-ремонтник, - Терехов кивнул на толстого директора, - он его привез как передовика. Вообще старый хороший рабочий.
– Я так скажу, Никанор Ильич, не лучше нашего. Я все обошел. И как же они чистят трубы? Как при царе Иване. Колпаки сымают руками, теплообменники сымают руками.