Люди любят
Шрифт:
Лёка забилась в уголок, укрылась пледом и, вся в слезах, уснула.
Проснулась от чье-то храпа. Спросонья и с опухших глаз долго не могла понять, где она и что с ней, а потом вдруг осознала, что лежит поперек кровати рядом с Юрой и руки ее обвиты вокруг его плеча. За ним лежала Женька, а за ней Вадим. Он то и похрапывал.
– Оль, не спишь? – шепнул Юра. – Не пугайся. Ты уснула, но так и плакала во сне. Я успокоить тебя хотел, а ты просила не уходить. А эти вот придурки тоже рядом вот спать улеглись…
– Про папу. – Почему-то моментально призналась Лёка. – Он меня совсем не любит.
– Ну и дурак.
Лёка улыбнулась.
– Мне очень понравилось, как ты нас слушала. И на концерте я тебя видел, в толпе. Сразу как-то зацепила, я аж на соляке сбился.
Лёка затаилась, напряглась.
– Тебе четырнадцать еще, да?
– Угу. Через два месяца пятнадцать.
– А мне восемнадцать уже. Кажется, что огромная разница, да?
Лёка убрала свои руки от Юриной руки, но не отодвинулась.
– Ты меня не бойся, ладно? Я ничего такого не удумал. Пойдем, может, погуляем? Когда скажешь. Я, правда, днем работаю почти всегда. Но вечером, часов там до девяти или когда тебе нужно быть дома, можем встретиться.
– Юр. Я не интересная совсем, и глупая.
– Не знаю. Я тогда, получается, тоже. Потому что говорить мне с тобой ну очень нравилось. А когда увидел, так вообще… Не поверишь, смотрю на тебя, и обнимать хочется. Защитить как-то что ли… Ты прости, что я сразу так, по-честному. Засыпаешь? Можно я тебя обниму?
Лёка немножко подумала и сама придвинулась ближе.
Проснувшись по будильнику, потому что в девять уже нужно быть дома, Лёка быстро почистила зубы и, никого не разбудив, вышла из Женькиного дома.
Хотелось почему-то прийти домой и громко, как глашатай на площади, заявить:
– Мама, а я всю ночь спала с мальчиком! Даже с двумя!
Лёка внутренне хихикала от этих мыслей, но маме, конечно же, ничего не рассказала. Кинула телефон на кровать, убежала в душ. Когда вышла, застала маму в привычной драматичной Ахматовской позе – профиль, взгляд преданного всем миром человека, стиснутые губы.
– Кто такой Юра, почему он записан у тебя как Юра с тремя скобочками, почему он желает тебе доброго утра. Отвечай.
Лёка почувствовала себя как космонавт в открытом космосе – одно неверное движение, один неверный жест – разгерметизация и смерть.
– Мам, это…
– Это парень, очевидно. Тебя, Женя, вероятно с ним познакомила? Отвечай.
– Он мне нравится, кажется…
– Возраст, чем занимается.
– Восемнадцать, играет на гитаре.
– И ты понимаешь, что таким парням нужно от девушек? Ольга, я думала, что ты серьезный человек, и я могу тебе полностью доверять…
– Хорошо, мам, дай телефон.
Глашатай,
Лёка приготовилась плакать, ощущая, что у нее опять отнимают то, чего у нее никогда не было, но на смску «Юр, извини, но ты гораздо старше, и я не думаю, что нам разумно продолжать общение» вдруг пришёл ответ: «Когда я могу приехать и поговорить с твоей мамой?».
Мама протянула руку к телефону, но Лёка медлила. Мама удивленно вскинула бровь. Лёка медлила. Мама прочистила горло. Лёка медлила. Мама со вздохом быстро осела на стул и прижала ладонь ко лбу. Лёка кинулась к ней обнимать, просить прощения, показывать все нутро своего телефона и своей души.
Юра приехал после обеда. С цветами для мамы, очень красивый в черной рубашке, ухоженный, строгий. Они с мамой долго говорили на кухне, а потом мама вышла и величественно дала Лёке добро на общение с таким милым мальчиком. По часу в день. В светлое время суток.
– Оль, ты не обижайся, что я это скажу, – Юра шел рядом. Им было позволено прогуляться до парка. – Но как только тебе исполнится восемнадцать, я тебя заберу, и мы отсюда уедем.
Непрошенная весна
Вонь стояла страшная. Прокисший гороховый суп, однушка, в которой живут сорок котов, блевота алкоголика, не мытый несколько десятилетий бомж.
Потом вернулись звуки – над головой размерено пикало, снизу катилось и повизгивало, справа надсадно хрипело, слева стонало и ерзало.
Глаза открыть не удалось. Было холодно. Сверху холодно, а снизу горячо, липко и унизительно.
– Лера, блин, ты опять бабке утку во время не поставила! На пол, нахрен, капает, вытирай! Да задницу хорошо вытри, лежит вся в дерьме, тьфу!..
«Это я в дерьме» – вяло подумала Антонина Семеновна. – Это я – бабка.
Ее тело пониже поясницы подхватили сильные руки, оторвали от кушетки, грубо и наскоро протерли сухими салфетками там, где было липко и горячо, а потом кинули обратно, как кидают о земь только-только выловленную рыбу.
Горло жгло, жгло в груди, губам было больно от трещин и заед.
«Господи, и тут умереть!..» – подумала Антонина Семеновна и опять рухнула в темноту.
– Бабуля! Бабуля, глаза открываем! – Антонину Семеновну несколько раз схватили за нижнюю челюсть, сунули склизкий, пахнущий латексом, палец в рот.
– Да не запал язык у нее, норм, щас раздышится. Челюсть выдвини еще раз. Кислород не падает, значит, дышит.
Антонина Семеновна попыталась облизать губы, но язык, сухой и распухший, едва слушался.