Мамины субботы

Граде Хаим

Так с плачем говорят мне капли, падая с потолка слеза за слезой, упрек за упреком. Каждое слово гудит в моем черепе, каждая капля пронзает ужасом, будто в тело впивается иголка. Но я не ухожу: я словно настиг после долгих поисков терзавших меня духов. «Оставьте меня, оставьте, не мучайте больше, — бормочу я. — Сколько пожелтевших обрывков книг мне нужно еще проглотить? Сколько раз окровавить пальцы о старые гвозди и ржавую посуду? Сколько пепла должно осесть на моих губах и в моих легких? Сколько плесени въесться в кожу? Скольким стихам из Святого Писания надо врезаться в мой мозг и морщинами лечь на лицо?» Я поднимаю голову и ищу те буквы, что остались висеть под сводом синагог, как части расчлененного тела. А в тюрьме гетто мне пришлось склониться до самой земли, чтобы

прочесть надпись, сделанную на стене маленьким еврейским мальчиком: «Йоселе готовится к Понарам»…

По солнцу, проникавшему в синагогу, я определил, что настало время «Мусафа» [215] . Озаренные лучами решетки женского отделения превратились в золотые полосы. На западной стене, где когда-то висели часы, определявшие час заката, заблестел, как гладкое зеркало, круг света. Сноп лучей прорезал Городскую синагогу во всю длину, до самой восточной стены, и попал в темное углубление, оставшееся от выломанного священного кивота. В черном воздухе разрушенного шатра Торы этот сноп слепил как бриллиант, таинственно мерцая, словно похищенные с ее свитков короны, переливаясь всеми красками ее одежд, вышитых серебряной нитью и усыпанных самоцветами. Вдруг солнечный бриллиант выплыл из своего убежища и ринулся ко мне, будто огненный серафим гнал меня из Городской синагоги. Я отступил на лестнице назад и в ужасе вышел наружу. Все мое тело дрожало, словно в нем утонул тот сверкающий всполох, — я трепетал перед часом Неилы [216] .

215

«Добавление» ( др.-евр.) — молитва, завершающая утреннюю службу в праздничные дни, в том числе и Судный день.

216

«Закрытие» ( др.-евр.) — заключительная молитва Судного дня.

Неила

Я бежал в молельню реб Шоэлки на Мясницкой улице, напротив двора гусятни, в котором мы жили, и тех ворот, в которых мама все свои годы до брака с реб Рефоэлом служила Богу при корзинах с лежалыми яблоками. Теперь, в час Неилы, самое время пойти в ту синагогу, где в детстве я играл между скамей, а в юности учился. Там все стены были забраны большими книжными шкафами и все скамьи заняты набожными обывателями. Не зря в Вильне говорили, что в молельне реб Шоэлки так прилежно день и ночь изучают Тору, что скамьи там стали трефными из-за натекшего на них свечного сала, а сердца кошерными.

Вот молельня реб Шоэлки! Я с яростью рванул забитую дверь, и она издала приглушенный стон, как виселица, когда с нее снимают повешенного. В вымершем гетто этот тихий стон грянул громом, словно развалины содрогнулись оттого, что я нарушаю святость Судного дня. Я рвал дверь, пока прогнившие доски не сдались и я не вошел в синагогу… Разрушенную, как и все. На стене в юго-западном углу по-прежнему висела памятная доска, текст которой я помнил с детства: «Госпожа Либа Гелин, дочь Азриэля, оставила три тысячи рублей, чтобы поддержать изучающих Тору в этой молельне». Я прошелся по маленькой синагоге и увидел на стене вторую памятную доску: «Этот камень служит напоминанием о реб Йосефе-Шраге Тракиницком, чей шатер для молитвы и изучения Торы стоял в этой синагоге около пятидесяти лет. Также он сорок лет был здесь синагогальным старостой. Реб Йосеф-Шрага умер в Судный день 1932 года в городе Сиэтле в Соединенных Штатах Америки по дороге в Эрец-Исраэль».

Я взглянул на биму, где по субботам стоял высокий староста реб Йосеф-Шрага и раздавал прихожанам вызовы к Торе. И вспомнил другого еврея, который тоже стоял на этой биме, реб Дов-Бера Галейна. Реб Дов-Бер, резник и синагогальный служка, был настоящий фанатик. Его густая черная борода и большие черные глаза всегда горели гневом на светских евреев. Он вырастил своих сыновей раввинами и поэтому считал себя большим аристократом. Когда

я перестал изучать Тору, он отворачивался от меня на улице. В Судный день он всходил на биму и нараспев продавал право на открытие священного кивота:

— Двадцать злотых за открытие священного кивота!

Реб Дов-Бер оглядывался: кто даст больше? Состоятельный обыватель, сидевший у восточной стены [217] , поднимал палец. Служка понимал намек и возглашал:

— Двадцать пять злотых за открытие священного кивота!

Первый претендент заводился и поднимал целую руку.

Синагогальный служка продолжал выпевать:

— Тридцать злотых за открытие священного кивота!

Второй претендент злился, вставал со своего почетного места и шел к биме. Первый претендент следовал за ним. Они становились по обе стороны от бимы и махали синагогальному служке руками. Но реб Дов-Бер видел, что торг зашел слишком далеко, и решительно стучал по столу: кончено! Когда состоятельные евреи начинают торговаться назло и ради гордыни, есть опасение, что в будущем они вообще не будут платить.

217

Восточная стена — почетное место в синагоге.

Я смотрю на биму, и из моей глотки рвется хрип, будто кто-то задыхается:

— Двадцать тысяч евреев за открытие священного кивота! Но врата неба не открылись.

— Сорок тысяч евреев за открытие священного кивота! Но врата милосердия заперты.

— Семьдесят тысяч евреев погибло, общины состязались в этом торге: кто даст больше жертв? Но никто не добился открытия врат милосердия. Реб Дов-Бер, стукните по столу: довольно! Устремите на меня свои горящие черные глаза и сожгите за наглость и богохульство. Реб Дов-Бер…

В синагоге пусто, тихо. Я спускаюсь по лестнице.

Куда пойти? Куда деваться? Все евреи перебиты, только их Судный день сидит во мне, плачет во мне, но я не могу молиться ни за них, ни за себя… Еще одна синагога!

Это молельня на Шавельской улице [218] , где молились бедные ремесленники и куда захлопотавшиеся лавочники забегали прочесть кадиш. В пору моей учебы я редко заходил сюда. Я сидел среди больших знатоков Торы в молельне реб Шоэлки и мечтал стать одним из них. Я всхожу в молельню Йогихи — и потрясенно замираю.

218

Современное литовское название — Шяулиу.

Из раскопанной земли выросло целое поле подсолнечников. Цветы с лохматыми желтыми головами качаются надо мной и льют такое золотое сияние, будто тысячи солнц вращаются друг вокруг друга. Они дрожат радостной приверженностью Богу, как бедные евреи, прихожане молельни Йогихи, превратившиеся теперь в подсолнечники. Они кивают головами опустевшему священному кивоту так, словно он по-прежнему полон свитков Торы.

Я закрыл глаза, немо качаясь вместе с ними, и почувствовал, что сливаюсь с этой восторженной сладкой тишиной. Я не издал ни звука, только улыбался себе самому и отирал пот со лба. Затем неслышными шагами я спустился по ступеням, не разбудив тишины пылающих подсолнечников, будто застывших в молитве восемнадцати благословений.

Выйдя на улицу, я заторопился: мне нужно взглянуть на закат в паутине на маминой двери во время молитвы «Неила», так же как вчера я был там на заказе перед «Кол нидрей». Не паутина там, мама, а золотая занавесь, а за нею — святая святых. В святая святых Шхина парила между двумя херувимами, а в твоей комнатке в пятничный вечер она покоилась между двумя бедными свечами в медных подсвечниках. Когда мы еще жили в нашей комнатке при кузнице, ты жаловалась, что больше чем две свечи по десять грошей ты не можешь позволить себе зажигать в честь субботы. Эти свечи тут же выгорали, и весь вечер коптила керосиновая лампа. Теперь, мама, свет твоих сгоревших грошовых свечей влился в золотую солнечную занавесь на твоей двери.