Мамины субботы
Шрифт:
Велвл никогда не был завален работой. Каждое воскресенье утром он отправлялся на Синагогальный двор и искал объявления об умерших. Велвл был большой мастер. За день он успевал побывать на нескольких похоронах. Когда люди замечали, как он со всех ног бежит по улице с тростью в руках, они спрашивали друг друга:
— Кто умер?
На похоронах Велвл был очень заметен. С того момента, как выносили покойника, и до тех пор, как засыпали могилу, он неустанно командовал: «Поставьте гроб! Вынимайте носилки!» И все участники траурной церемонии слушались его. Люди знали, что у него большая практика в этом деле. Во время надгробной речи он вздыхал и стонал не меньше близких родственников покойного. Потом он говорил:
— Вот это была надгробная речь! Я от души выплакался.
Город удивлялся: этот Велвл ростом со смокву, а голос у
— Вы же слышите, что он говорит, — объяснил кто-то. — Он говорит, что делает это, чтобы от души выплакаться. За швейной машиной он сидит и трудится, а на похороны приходит отдыхать. Если он будет ходить на кладбище для заработка, то какой же это будет отдых. Это будет уже не праздник, не удовольствие. Не шутите с горбуном!
После смерти реб Борехла и Блюмеле жене Велвла, Рохе, не у кого стало брать милостыню под видом ссуды, и ее одышка усилилась. Однажды, едва поднявшись по узкой винтовой лестнице их чердачной квартиры, она поскользнулась, упала — и больше не встала с постели.
На этой самой чердачной лестнице, с которой когда-то свалилась Роха, теперь стояла ее единственная дочь со своим женихом, Пейсахкой-строчильщиком, и в лунные ночи они оба мечтали о том, как бы отправиться в Советский Союз. Велвл настаивал на женитьбе детей перед их отъездом. Лееле поддерживала отца, и Пейсахка сдался.
Когда мама сказала мне, что Бейлка про меня спрашивала, я зашел к Бейлке. Ее не было дома. Я застал только Велвла, согнувшегося над швейной машиной.
— Они все пошли договариваться с клезмерской капеллой [66] , — мрачно сказал Велвл. — Жених вдруг заупрямился и объявил, что он непременно хочет поиграть на скрипке и барабане. Вы, говорит он мне, не хотите отпускать дочь без свадебного обряда, а я не хочу свадебного обряда без клезмеров.
66
Клезмеры — профессиональные исполнители традиционной еврейской музыки.
И Велвл передал мне весь разговор, который был у него с будущим зятем, Пейсахкой-строчильщиком:
— Для того чтобы поставить свадебный балдахин, требуется только раввин, а когда приглашают клезмеров, это уже настоящая свадьба. Надо снимать зал, приглашать гостей, кормить множество дармоедов, клезмерам тоже надо платить. Накопленных Лееле грошей, говорю я ему, едва хватит на то, чтобы купить вам обоим теплую одежду в дорогу. Ссуда, которую я получу в благотворительной кассе, уйдет на дорожные расходы. Проводники, эти кровососы, требуют огромные деньги. «Нет, говорит он, я хочу свадьбу с клезмерами». Ты же рассказываешь, говорю я ему, что с тех пор, как в России свергли царя, там только и делают, что пляшут и поют на улицах; ты же туда едешь, а значит, ни в веселье, ни в капеллах у тебя там нехватки не будет. А жених уперся: «Только клезмеры!» И я его понимаю! Отца у него нет, матери у него нет, и женится он на девушке из чердачной квартиры во дворе Рамайлы. Вместо приданого ему достаются, как говорится, болячки с кошерными нитками. Вот он и взбунтовался против Бога и хочет хотя бы один день в своей жизни не быть бедняком. В общем, добился он своего. К тому же он проявил милосердие, немного уступил, и мне не пришлось снимать зал. Я носился как травленая мышь, нашел хозяина, который согласился на то, чтобы торжество было у него в доме. Потом пришла твоя Бейлка с радостной вестью: у нее есть такие музыканты, которым платить не надо. Им платят танцующие парочки. Бейлке очень хочется потанцевать с тобой… «А ты, отец, — говорит мне моя Лееле, — ты будешь петь. У тебя ведь есть голос». — «Конечно, я буду петь, — говорю я ей. — Я буду петь „Роза Яакова радуется и веселится“ [67] , ведь ты у меня роза; роза двора Рамайлы».
67
Песня, обычно исполняемая на прздник Пурим.
В Советском Союзе, заявил жених, нет затхлых дворов. Там стеклянные здания. Советский Союз,
Видит Пейсахка, что длина и ширина этого его государства меня мало волнуют, и находит для меня другое утешение. В Советском Союзе, разъясняет он мне, вы бы не стояли в синагоге позади бимы. Там вы были бы таким же хозяином, как все хозяева. Там вы каждый день могли бы вести молитву.
И Велвл ядовито смеется.
С тех пор как я его помню, он не изменился. Его бороденка не поседела, а лицо не постарело, только горб вырос на его костлявой спине. Велвл кашляет сухим кашлем и еще сильнее склоняет свою согбенную спину. Его горб скачет, подпрыгивает так, словно на спине Велвла сидит живое существо, которое постоянно его подгоняет, заставляя строчить, кашлять и говорить:
— Я никогда не проталкивался вперед. На похоронах, если покойник — простой бедняк, я действительно брался за дело. Но если умерший был раввином, человеком, известным своей праведностью, то нести носилки с ним — это честь. Тогда я стоял поодаль и слушал надгробные речи. Ну а что до того, чтобы вести молитву на праздник, то я и сам понимаю, что есть люди поважнее. Говорят, у меня сильный голос. Но я знаю, что моему голосу не хватает умоляющей ноты, есть только гнев, только упреки. Правда, когда я слушаю хорошего оратора, произносящего надгробную речь, я могу расплакаться, но когда молюсь я сам, я ору, как разбойник. Я стою в своем углу незаметно, и мне даже не удается увидеть кантора. Я знаю, что молитву Неила [68] ведет реб Калманка, Мусаф [69] — реб Залманка, шахрис [70] — реб Зорехл, а перед ним стоит реб Борехл.
68
Молитва, завершающая службу Судного дня.
69
Буквально — добавочная молитва, часть праздничного и субботнего богослужения.
70
Шахарит ( ашкеназск.шахрис) — утренняя молитва.
Вышло так, что реб Борехл не смог вести молитву. Это было примерно за год до его кончины. Он уже тогда был как покойник, только Блюмеле его своими криками и держала на ногах. Если бы кто-то так кричал на меня, я бы его убил. Да разве мало он намучился на этом паскудном свете? Но реб Борехл не такой разбойник, как я. Он невинная жертва, он добренький, тихий, покорный, а вести праздничную молитву — это заслуга, за которую небеса могут даровать еще год жизни. И все-таки, когда он совсем засыпал и не слышно было, что он там бормочет, синагогальный староста сказал мне: «Велвл, иди веди молитву». В тот раз не было другого еврея, который в глазах молящихся так сошел бы за кантора, как Велвл. Я и думаю: «Кто будет вести молитву? Я? С моей-то внешностью? Я такой ничтожный!» Синагогальный староста снова говорит мне: «Велвл, иди!» Я себе думаю: «Кто от этого откажется, я? Ведь я, с позволения сказать, такой богач, ведь я так много жертвую на синагогу! Пожертвую-ка я синагоге хотя бы молитву». Ну, я и пошел. Как уж провел молитву, так провел. Тоже мне большое дело! Вести молитву — это как штопать дырки, не рядом будь упомянуты. Помолился я и возвращаюсь на свое место за бимой.
После молитвы вижу я, как реб Борехл приближается ко мне своими малюсенькими шажками. Он ослаб, думаю я себе, и хочет, чтобы я отвел его домой. Кого же ему просить, богатого ремесленника, который торопится к семье, чтобы сделать кидуш? Однако реб Борехл подходит ко мне с претензиями. Рядом с моим домом, говорит он, тоже есть синагога, но я тащился сюда, потому что здесь я всегда веду праздничную молитву. А ты у меня, говорит он, ее отобрал. Ты, Велвл, опозорил старого товарища. Слышишь, что тебе говорят?