Марьград
Шрифт:
Вбежала в нужный сектор. Пение стало оглушительным — целая толпа собралась возле Веруниного отсека, не продохнуть. И все поют. Тоже часть ритуала.
И подле самого ложа роженицы сгрудились. Та лежала голышом — этакая коричневая тушка со складчатой шкуркой и растопыренными лапками.
— Ну-ка, все вышли, быстро, кому сказала! — предельно высоким голосом прокричала Марина.
Чуть ниже тон возьми — не воспримут. В обычных условиях — шарахаются, но при родах перевозбуждены. А если так высоко — даже и в этих обстоятельствах замолкают. Вот и пение стихло, и отсек очистили.
— Как чувствуем себя, Веруня? — спросила
Вопрос дежурный, даже опять-таки ритуальный. Ибо яснее ясного: великолепно она себя чувствует.
— О-о-о-ойййй! — заверещала роженица.
Затряслась неистово, обе пары грудей всколыхнулись. Переигрывает, подумала Марина. Что ж, так у них положено, пусть. И подыграла:
— Тужься давай!
— Я вот тебе потyжусь! — неожиданным басом грянула Веруня. И понесла, повышая тональность до ультразвука, норовившего просверлить Маринин мозг: — Я тебе так потyжусь, что сама рoдишь! Ишь, разбрёхалась, нехристь белорылая, а еще в трухе вся в поганой! Стоит столбулиной, дрянь такая, сучка мерзявая!
Дойдя до максимума, визг оборвался. Из толпы Местных понеслось — сначала вразнобой, а потом слаженно и совсем бессмысленно, но хотя бы негромко теперь:
...Каравай обряжай,
Не тужи, не лажай,
Буржую угрожай,
Смольный флаг водружай,
Урожай занижай,
Робятенка рожай…
— Тужься, мамаша! — повторила Марина, теперь ласково.
Веруня вдруг взвыла, неестественно извернулась — и изрыгнула из себя нечто крохотное и мокрое. Марина споро приняла новорожденного, обтерла тельце, перерезала пуповину, не дав мамаше перегрызть ее зубами, подняла, посмотрела, объявила: «Мужик!», легонько щелкнула по хвостику — замяукал, — скомандовала: «А ну, села на лежанке своей, быстро!» — сунула детеныша Веруне в руки, извлекла из медсумки заготовленный шприц, воткнула в то, что у Местной можно назвать бедром, — та дернулась, но несильно — малец уже успел присосаться.
«Один? Боле не будет?» — громко поинтересовался кто-то. «У-у, ироды, вам бы все боле да боле! Обойдетеся!» — сварливо отозвалась Веруня. Перехватила младенца поудобнее, рыкнула: «Жри, прорва ненасытная!»
Посетовали: «Лизуня, бывало, троих приносила…»
— Да хорошо, что один, — сказала Марина. — Одного выкормить легче. И вообще, не лезьте!
А вот и папаша — робко так встал на пороке отсека. «Иди, дурень, знакомься с сынком», — загудели из толпы. Кто-то вякнул: «Горько!» — зашикали, обозвали матерно. Сквернословов тоже застыдили-зашикали. Раздался вопль: «Убери копыта, всю ногу отдавил!», в ответ раздалось: «Сам копыто!». Побранились еще немного, смолкли. Затянули, совсем заунывно, лишь привзвизгивать стали в конце каждой строчки:
От Твери до Перми!
От Перми до Гюмри!
Ой смотри не помри!
Повторяй до-ре-ми!
Соболезну прими!
Мужика подкорми!
Рутина, рутина… Инъекция эта, ни по каким показаниям не нужная, — чистое плацебо, да и какие тут показания… Все — ритуалы, ради подобия благополучного существования и мирного сосуществования…
Тоска, тоска.
Марина молча выбралась из отсека. Толпа почтительно расступилась. Теперь — обратным путем в Бывшую Башню. Сон больше, конечно, не придет, да и утро уже… какое утро, которое… на разных уровнях по-разному… Но есть еще час-другой, чтобы
Навернулись слезы. Марина быстро уняла их, настроилась ждать. Но вскоре опять уснула.
Глава 6. Сухой сочельник. 05.06.49, суббота
Все-таки хорошо, когда не полный штиль и не большая волна внахлест, а легкое такое покачивание. Лежишь на нем расслабленно метрах в двухстах от берега… самое начало лета, но Залив мелкий, водичка в меру теплая… солнце к горизонту клонится, это вон там, если голову повернуть налево. А если направо повернуть — вдалеке лодочку видно, рыбачит человек. И Город в той же стороне. И Завод. А если в воде как бы встать, вертикально чтобы, то можно зачерпнуть в ладони, поднести к глазам поближе, присмотреться внимательно: сколько живности, мама дорогая! То ли крохотные, еле различишь, моллюски какие-то, то ли вообще планктон… Кишмя кишит! Бульон питательный, восхитился Игорь. Скаламбурил: заливнoе.
Душ потребуется тщательный, подумал он, направляясь к берегу. Не тащить же эту микрофауну завтра с собой на Завод. Оно конечно, голова обрита наголо, да ведь на теле-руках-ногах волос растет как рос: чай не женщина, чтобы брить, и не этот, как его, не будь назван, тьфу.
Шутки-шутки, дурацкие причем. От нервов, что ли? Может, и от нервов, хотя вроде и спокоен внутренне.
Коммодор лежал на песке, кемарил. Игорь старался подплывать бесшумно и выходить из воды тоже бесшумно, но тот услышал, открыл глаза, рывком сел, ноги скрестил по-турецки… или, улыбнулся Игорь, это у них тут тоже по-гречески называется?
Коммодор… надо же, слух какой… а ведь семьдесят четыре ему, оказывается. В неплохой форме мужик для своих лет. Даже в отличной. И сам по себе мужик отличный. Можно даже гордиться, что стали настоящими товарищами… да что там — друзьями стали. Отношения как бы на равных, невзирая на разницу в целое поколение.
— Заценил я тебя, — сказал Коммодор. — Кондиции что надо. Были на боках нетрудовые накопления, да все сплыли. Не зря тут околачивался.
— Угу, — откликнулся Игорь.
— И, смотрю, планы объекта вызубрил. Правильно, а то там-то что понадобится — вот листать синьки эти… И снаряжение все освоил. Орел! Какое оружие брать решил?
— Никакого, — ответил Игорь, тоже садясь. — Нутром чую, ни к чему оно.
— Ну, чуешь так чуешь, — согласился Коммодор.
Посидели молча. Потом Игорь сказал:
— Вопрос есть к тебе, Коммодор Сережа. Деликатный.
— Спрашивай, Маньяк Игорюха. Эй, да не морщи фейс, уже подначить нельзя! Маньяк Игорь. Ха. Так нормально? Спрашивай.
— Почему ты, Сережа, плаваешь, как бы сказать, неважно? Говорил же — флотский?
— Мое дело было, Игорь, не самому не тонуть, а чтобы кораблик мой не тонул! Вот он и не тонул! Ни разу! И я с ним заодно… Все, больше нет вопросов?
Игорь повернул к нему голову, промолчал.
— Ага, — вздохнул Коммодор. — Чую, есть вопросы. Типа рассказать о себе. Как тут очутился и все такое. Угадал?
— Угадал.
— А это, может, гостайна!
— Да ладно тебе… Я завтра ухожу, и когда вернусь — кто знает.
Коммодор процитировал:
— Может, меня даже наградят.
— Посмертно, — закончил цитату Игорь. И добавил: — Знатоки мы с тобой кинематографа, только шутить так не надо. Накаркаем еще. Вернуться я твердо намерен, ну а ты… не хочешь, нельзя — не рассказывай.