Маша и Гром

Богачева Виктория

Я устала себя хоронить. И бояться я тоже устала.

Мне захотелось жить.

Целоваться с мужчиной. Держать его за руку. Чувствовать, как он вздрагивает, когда я его касаюсь. Слышать биение его сердца. Смущенно краснеть под его пристальным взглядом. Прижиматься к нему близко-близко, вплотную, чтобы между нами и сантиметра не оставалось.

Мне хотелось, что у меня по рукам бегали мурашки, а в животе — танцевали бабочки. Чтобы он шептал мне на ухо всякие глупости, а я хихикала как самая последняя дурочка на свете. Но зато живая дурочка. А не похоронившая себя в двадцать

три неполных года.

Я не помню, когда впервые почувствовала себя живой рядом с Громовым. Но очень хорошо помню, когда впервые я это осознала. В тот день я рассказала ему всю правду про Бражника и сняла с себя свитер, чтобы показать шрамы, оставшиеся после того, как этот псих вылил на меня кипяток.

И я так разозлилась тогда! На Громова, на Бражника, на всех ментов, на каждого мужика в мире! И я стояла перед Громовым без свитера, раскрасневшаяся, растрёпанная, и гневно дышала, и на мне был надет один лишь топ на тонких бретелях, и его ткань плотно облегала мою грудь...

Вот тогда я почувствовала, что снова живу. Я показала ему свои шрамы, и ничего не случилось. Мир не рухнул, небо не поменялось местами с землей. Я два года лелеяла их, скрывая от посторонних взглядов, а когда, наконец, их увидел чужак, то я поняла, что могу с ними жить. Что эти шрамы меня не убьют. Что никакие шрамы меня не убьют.

А еще в тот момент я перехватила взгляд Громова. Он смотрел на меня, как мужчина смотрит на женщину, которую он хочет. Хочет завалить в постель, трахнуть, поцеловать. Несмотря на все мое прошлое. Несмотря на Бражника. Несмотря на шрамы. Несмотря на то, что я не раз его обманывала. Громов все равно обжигал меня взглядом, скользил им по лицу и груди.

Сперва я могла чувствовать лишь ужас. В голове происходило что-то совершенно непонятное. Инстинкты вопили об опасности. Все, совершенно все было теперь иначе. Не так, как я привыкла за два года. Не так, как я себя приучила.

Чтобы все осознать, мне пришлось заглянуть в душу самой себе, а это всегда самое сложное. А еще пришлось услышать спокойный голос Аверина, который сказал: «Гром ранен. Доктор сейчас его штопает». Мы как раз вернулись с Гордеем домой после не совсем удачного похода за подарками, и я тогда злилась на Громова из-за того, что он спихнул на меня собственного сына, а сам шляется, неизвестно где. А вдобавок ко всему мне пришлось иметь дело с его бывшей. А ведь этой проблемой он точно должен был заниматься сам.

Но когда Аверин шепотом, чтобы Гордей не услышал, сказал мне, что Громов ранен, у меня сердце рухнуло в пятки. Миллион мыслей пронесся в голове, и среди них всех я почему-то зацепилась за одну единственную.

«Этого не может быть. Он не может умереть, ведь я же его…».

... люблю?

Можно ли так сказать о человеке, которого ты толком не знаешь? С которым толком не целовалась?

Но эта мысль, когда я паниковала и думала, что он умрет (ведь Аверин забыл добавить, что рана не смертельная), эта самая мысль стала для меня определяющей.

Я смогла заглянуть в глаза всем своим страхам. Я смогла признаться себе

в том, что давно чувствовала что-то по отношению к Кириллу. Может, не любовь, но точно симпатию. Меня влекло к нему как к мужчине. Мне нравилось то, как он говорил с другими с людьми. Как звучал его голос. Как он менялся, когда общался с Гордеем. Мне нравилась его спокойная, тихая уверенность в себе. Мне даже нравилась его усталость. Когда столько всего навалилось на него меньше, чем за месяц, но он продолжал делать то, что должен.

Решал проблемы. Отвечал на звонки. Ездил на встречи. Занимался работой (какой бы она ни была).

Спокойствие. Вот что я чувствовала рядом с ним. Спокойствие и защищенность, хотя это может звучать дико, ведь рядом с ним меня чуть не убили, а потом и вовсе завели уголовное дело.

Мои эмоции были иррациональными. Я не находила им логического объяснения. Я просто это чувствовала. И знала, что могу положиться на Громова. И он ответит: «Хорошо. Я все решу.»

Я вынырнула из своих переживаний и осознала, что все это время удерживала ладонь у него на плече. А Громов по-прежнему безмятежно спал. Совсем не к месту я подумала о том, что с удовольствием стащила бы укрывавшую его простынь чуть ниже. Губы пересохли, и я облизала их, вспомнив момент, когда мы ночевали в старом доме его родителей. Я вошла посреди ночи на кухню, а он расслабленно сидел за столом, откинувшись спиной на стену у окна. А по его животу к ремню на джинсах спускалась дорожка темных волос.

Я тогда тайком рассматривала его, не поднимая ресниц. Кажется, он все равно заметил, потому что напряг пресс и поиграл немного бицепсами. Мужчины. Ни дня без позерства.

— ... что смешного?.. — его голос донесся до меня словно сквозь туман. Я даже не сразу поняла, что слышу его в реальности, а не в своих воспоминаниях.

Резко перестав улыбаться, словно блаженная идиотка, я взглянула на Громова. Кажется, он вышел из наркоза пораньше, потому что теперь вопросительно смотрел на меня.

— Тебе разве не нужно еще поспать?

Он заворочался, пытаясь устроиться поудобнее, и решительно покачал головой.

— Я за последние пару дней выспался на месяц вперед.

Наверное, обезболивающее все еще действовало, потому что он не кривился и не морщился, когда говорил или двигался.

— Стало приятной традицией. Я просыпаюсь, а тут ты сидишь, — его рука зашарила по простыне, и я подвинула ладонь ей навстречу. Он накрыл мои пальцы и слегка сжал их — насколько хватало сил.

— Не такой уж приятной, знаешь ли, — сварливо ответила я.

Я действительно не видела ничего приятного в двух наркозах подряд. И в ножевой ране тоже.

— То, что ты не сбежала, тоже довольно неплохо.

— А ты боялся?

— Немного.

Громов подмигнул мне и огляделся по сторонам.

— А сколько времени?

— Два или три ночи. О, почти три, — я бросила взгляд на настенные часы.

— Ты спать вообще собираешься? — он попытался придать голосу строгость, но, учитывая его текущее состояние, получилось скорее комично. — Кровати на двоих хватит.