Масорка
Шрифт:
Проснувшись несколько минут тому назад, дон Мигель одевался с помощью своего верного Тонильо, который успел уже исполнить все поручения своего господина.
— Донья Аврора сама приняла цветы? — спросил он, красиво зачесывая свои густые черные волосы и расчесывая, согласно федеральным предписаниям того времени, бороду на две стороны.
— Сама, сеньор!
— А письмо?
— Вместе с цветами.
— Она была довольна?
— Мне показалось, да, но письмо, очевидно, удивило ее, она меня спросила, не случилось ли чего-нибудь особенного.
— Бедняжка! Скажи мне все подробно, что она делала, когда ты пришел?
— Она стояла около клумбы жасминов, что посреди двора, и развивала папильотки с своих кудрей.
— Этих
— Больше она ничего не делала, сеньор.
— А в чем она была?
— В белом с зелеными полосками капоте, с вырезом на груди и схваченном у талии.
— Ах, как это прелестно! Как она должна была быть хороша! Ну, продолжай!
— Да это все.
— Фу, как ты глуп!
— Но, сеньор, на ней не было ничего другого.
— Но были же туфли или ботинки, какая-нибудь косыночка, бант, ленты, ну что-нибудь еще!
— Вы хотите, сеньор, чтобы я все это заметил?! — возразил Тонильо со свойственным ему крестьянским добродушием, которое он, несмотря на пребывание в городе, все еще не утратил.
— А кто ждет в приемной?
— Та женщина, за которой вы меня посылали, и дон Кандидо.
— А-а! Мой учитель правописания! Гений разных прилагательных и всяких исключений! Что привело его ко мне, не говорил он тебе?
— Нет, сеньор, он только сказал, что ему необходимо поговорить с вами, что он приходил сюда в шесть часов утра, но двери были заперты с тех пор он пришел в семь часов и бродил здесь поблизости, выжидая, когда ему можно будет видеть вас.
— Эх черт! Как видно мой старый учитель все еще не отвык меня мучить и хотел поднять меня в шесть часов утра, для того чтобы беседовать с ним. Усади его в моем кабинете, а донью Марселину пригласи сюда! — сказал он, надевая голубой шелковый халат, цвет которого подчеркивал белизну его прекрасных рук.
— Так ее сюда позвать? — недоверчиво спросил Тонильо.
— Ну да, сюда, мой целомудренный Тонильо, ведь я, кажется, говорю с тобой не по-гречески! Проведи ее сюда в мою спальню, да не забудь покрепче запереть дверь из кабинета в гостиную, а также и вот эту, когда женщина войдет сюда.
Спустя минуту, шорох юбок доньи Марселины возвестил о ее приближении.
Она появилась в шелковом платье, цвета густого вина, окутанная желтой шалью с черной каймой. Белый платок, сильно накрахмаленный, она держала за серединку, для того чтобы видны были вышитые по углам амуры; огромный бант из ярко-красных лент украшал ее голову слева. На смуглом мясистом лице привлекательными казались лишь большие черные глаза, которые, вероятно, были хороши в свое время, но теперь насчитывали без малого пятьдесят зим. Лицо хранило следы пережитых бурь и волнений, два густых локона темных волос не то шоколадного, не то кофейного цвета, спускаясь до самого подбородка, тщетно скрывали уже увядшую свежесть лица; добавив ко всему этому рост выше среднего и фигуру скорее тучную, чем стройную, наш читатель составит себе довольно верное представление о донье Марселине.
Вот эту-то особу дон Мигель и принял в своей спальне, даже не встав со стула, на котором он сидел с улыбкой, свойственной людям известного круга при разговоре с теми, кто занимает более низкое положение и к которому они не питают особого уважения.
— Вы мне нужны, донья Марселина! — сказал он указывая ей на кресло против себя.
— Я всегда к вашим услугам, сеньор дон Мигель, — отвечала донья Марселина, садясь и жеманно расправляя множество своих шелковых юбок.
— Как ваше здоровье, как поживают ваши домашние? — спросил дон Мигель, не любивший приступать к серьезному делу, не исследовав предварительно почву.
— Я право не знаю, что и делать, сеньор. Жизнь в Буэнос-Айресе теперь
— Что ж, это вам зачтется, когда вы переселитесь в вечность! — шутливо заметил дон Мигель, равнодушно лакируя ногти.
— Некоторые грешили больше меня и все же попадут в царство небесное! — сказала она, покачивая головой.
— Кто, например?
— Да, например, хоть те, которых вы знаете.
— Иногда я очень забывчив.
— А я некоторых вещей никогда не забуду, даже если проживу двести лет.
— Вы не правы: прощать врагам нашим нас учит сам Господь.
— Прощать им! Простить оскорбления нанесенные мне! Простить им то, что они погубили мою репутацию, смешав меня с теми созданиями без имени, которые являются позором нашего пола! О, никогда!
— Ба! — воскликнул дон Мигель, с трудом удерживаясь от смеха. — Вы всегда преувеличиваете, когда говорите об этом.
— Ах, что вы! Я преувеличиваю! В самом деле, это пустяк: они явились схватили меня, кинули в тележку вместе с теми презренными созданиями, они собирались отправить меня в Arroyo Azul 20 , меня, которая принимала у себя лишь цвет золотой молодежи высшего общества Буэнос-Айреса! И не подумайте, что это из-за моего поведения! О нет, то была просто месть за мои всем известные политические убеждения. Первые мои связи были с унитариями! Я принимала у себя министров, адвокатов, поэтов, докторов, писателей и публицистов, словом, лучших людей города, вот почему тиран Пердриес вписал меня в свой лист, когда Томас Архо-рени издал указ о выселении непотребных женщин. Старый Тартюф! Подлый ростовщик, именно о нем сказано:
20
«Голубой ручей», место заключения для непотребных женщин.
Elimmmortal macuquino
Grand sacerdote apostolico
Nosgustaraunreasenvino
Aunguerevientedecolico. 21
— Да, донья Марселина, прекрасные стихи!
21
Бессмертный обирала денег, Апостолический епископ Не истратит реала, чтобы купить вина, Хотя бы он околевал от колик. (исп.) Мы просим прощения за все эти подробности, немного резкие, но необходимые для того, чтобы читатель мог правильно судить о положении Буэнос-Айреса под гнетом безобразной тирании Росаса; мы решительно ничего не вымышляем и не сгущаем красок, а напротив, еще смягчаем. — Примеч. автора.
— Великолепные! Они написаны в 1838 году. Ведь мне нанесли это оскорбление во время первого правления этого убийцы, он сделал меня жертвой моих политических убеждений и, как знать, возможно, отчасти я поплатилась и за свою любовь к литературе — эти дикари изгоняли всех, кто, как я, посвятили себя искусствам. Все мои друзья оказались в изгнании. О, счастливые времена Варелы и Гальярдо! Они прошли, прошли навсегда! Помните, дон Мигель! Помните!..
Донья Марселина, сильно разгоряченная своей речью, усердно принялась обмахиваться платком, между тем как шаль, скрывавшая ее грудь и плечи, плавно скользнула вниз до талии.