Мастер
Шрифт:
– Ах! И надолго в острог?
– Не очень надолго – на месяц, может быть, и меньше, – зависит от того, какой будет прокурор. Это вам послужит уроком, который вам решительно не помешает.
– И меня переоденут в тюремное?
– С вами будут обращаться так же, как со всеми заключенными.
Тут в дверь постучали и явился чиновник в мундире. И вручил конверт Ивану Семеновичу, который поскорей передал его Бибикову.
Слегка дрожащими пальцами следователь вскрыл конверт, пробежал написанный от руки листок, медленно протер очки и бросился за дверь.
Он так и знал, конечно, что так просто ему не отделаться, да вот мелькала мыслишка, что вдруг и отпустят, ну
Помощник следователя робко вытянул шею, прочитал записку, которую Бибиков скомкал и оставил на столе. Пробежав ее глазами, он туманно улыбнулся; Яков попробовал улыбнуться в ответ, но тут помощник смачно высморкался.
Следователь вернулся, слегка задыхаясь, понурый, осунувшийся, вместе с Грубешовым и полковником Бодянским. Снова все уселись за стол, снова прокурор расстегнул свой портфель. Иван Семенович тревожно оглядывал должностных лиц, никто не произносил ни слова. Иван Семенович проверил перо и держал наготове. Улыбка теперь сползла с лица Грубешова, губы были поджаты. На лице у полковника застыло выражение мрачной серьезности. При одном взгляде на них снова Якова пробрал страх. По спине побежали мурашки. Снова он стал ждать самого худшего. По крайней мере почти самого худшего.
– Прокурор желает вам задать несколько вопросов, – сказал Бибиков спокойно, но голос у него осип. Он откинулся на стуле и теребил тесемку пенсне.
– Разрешите, сначала я задам вопрос. – И полковник поклонился Грубешову, который рылся в своем портфеле. Прокурор движением глаз ему это разрешил.
– Пусть арестованный ответит, – полковничий голос, взмыв, заполнил весь кабинет, – состоит ли он членом тех политических организаций, которые я далее перечислю: социал-демократов, социалистов-революционеров, иных каких-либо групп, включая еврейский Бунд, сионистов и прочих-подобных, сеймистов, фолькпартай?
– Я уже об этом спрашивал, – сказал Бибиков с чуть заметным раздражением.
Полковник к нему повернулся:
– Защита Трона от его врагов, господин следователь, вверена тайной политической полиции. И так уже слишком много было вмешательства в наши дела.
– Ничуть, полковник, мы расследуем гражданское правонарушение…
– И гражданское нарушение может стать lese majeste. [13] Я бы вас попросил не вмешиваться в мои вопросы, а я не буду мешать вашим. Скажите, – он повернулся к Якову, – вы являетесь членом какой-либо из так называемых политических партий, мной перечисленных, или какой-либо тайной террористической или нигилистической организации? Отвечать честно, не то в Петропавловскую
13
Оскорбление монарха, государственное преступление ( франц.).
– Нет, ваше благородие, никакой не являлся членом, – заторопился Яков. – Никогда я не принадлежал к политической партии или к тайной организации, какие вы называли. Честно сказать, я даже одной от другой не отличу. Будь я человеком более образованным, тогда бы дело другое, а так я даже мало что могу вам про них сказать.
– Если вы врете, вы будет жестоко наказаны.
– Кто же врет, ваше благородие? Как бывший солдат, я клянусь, что не вру.
– Зря надсаживаешься, – брезгливо бросил полковник, – я еще не встречал еврея, которого можно назвать солдатом.
Яков багрово покраснел.
Полковник что-то яростно начеркал на листе бумаги, лист сунул в карман и кивнул прокурору.
Грубешов выудил из портфеля тетрадь в черном коленкоровом переплете и, вздернув брови, изучал одну из густо исписанных страниц. Потом отложил тетрадь, и хотя пристально разглядывал Якова, по-видимому, он пребывал в приятнейшем расположении духа, когда сухим, но несколько севшим голосом объявил:
– Итак, мы мило развлеклись, господин Яков Шепсович Бок, он же Дологушев, он же не знаю кто еще. Теперь, однако, я должен вам поставить несколько серьезных вопросов и требую, чтобы вы отнеслись к ним с самым пристальным вниманием. По собственному вашему признанию, вы виновны в вопиющих нарушениях российского закона. Вы признались в некоторых преступлениях, что нам дает основание – полное основание – подозревать и другие, одно из которых характера столь серьезного, что я не могу его назвать, прежде чем мы скрупулезно не рассмотрим улик, к чему я и предлагаю незамедлительно перейти, с разрешения моих коллег.
Он поклонился Бибикову, и тот, продолжая курить, печально кивнул в ответ.
– О Б-же ты мой, – простонал Яков, – клянусь вам, ни в каком серьезном преступлении я не виновен. Нет, ваше благородие, самая моя большая вина – это глупость моя, что я жил в Лукьяновском без разрешения, и за это, господин следователь говорит, мне могут присудить месяц тюрьмы – но, конечно, серьезных преступлений за мной нет никаких.
О мой Б-г, прости меня, думал он в ужасе. Куда я попал? Хуже зыбучих песков. Вот что получаешь за то, что сам не знаешь, куда ставишь ногу.
– Точно отвечайте на мой вопрос, – сказал Грубешов, сверяясь с черной тетрадью, – вы «хасид» или «мисногид»? Благоволите записывать все ответы с величайшей точностью, Иван Семенович.
– Никто. Ни тот ни другой, – сказал Яков. – Я уже объяснял вот их благородию – я вообще ничего такого, я свободномыслящий. Я это для того говорю, чтобы вы поняли: я нерелигиозный человек.
– Этим вы ничего не выгадаете. – Прокурор вдруг разъярился. – Я ждал, что вы именно так ответите, и разумеется, с единственной целью запутать следствие. Теперь отвечайте прямо – вы обрезанный еврей, так или нет?
– Я еврей, ваше благородие, я это признаю, а во всем остальном я сам по себе.
– Мы через все это уже прошли, Владислав Григорьевич, – сказал Бибиков, – все записано. Прочитайте, Иван Семенович, это сбережет наше время.
– Я должен просить господина следователя меня не перебивать! – вспыхнул Грубешов. – Мне не важно, сбережем ли мы время. Это для меня не существенно. Позвольте мне продолжать без ненужных помех.
Бибиков поднял кувшин, чтоб налить себе воды, но кувшин был пустой.