Мемуары M. L. C. D. R.
Шрифт:
Не знаю, как у меня хватило терпения высказать ему все это — он упрямо гнул свое и стал доказывать, что именно капитанам, а не полковникам принадлежит право предоставлять солдатам отпуска. Мои возражения чрезвычайно разозлили его, и он резко заявил, что не позволит перечить себе в собственном доме: действительно, мы находились на его землях — в Планше близ Эврё{190}, в шести или семи лье от земель Рюффле. Не успел он закончить, как я швырнул ему в голову тарелку; в ярости от выпитого вина, он ответил мне тем же — и те трое или четверо, что сидели с нами за столом, бросились разнимать нас. К счастью, при нас не было шпаг — в ход пошли кулаки, и кровь не пролилась, — но мы дрались так ожесточенно, что понадобилось немало усилий, чтобы развести нас. После этого у меня отпала всякая охота продолжать наше предприятие, и я велел слугам седлать лошадей, чтобы уехать. Наши спутники сделали все возможное для примирения, однако он тоже отказался от него, держась еще более неуступчиво. Я вышел, а так как час был уже поздний, все, что мне оставалось, — это отправиться спать в местечко Пасси{191}, находившееся на Парижской дороге. Буяна же этого, порывавшегося догнать меня, задержали друзья, признавшие мое поведение правильным, и у него было время проспаться. Наутро все переменилось: он сказал ночевавшим с ним господам, что случившееся приводит его в отчаяние и нужно непременно разыскать меня, чтобы он мог передо мной извиниться. Решение его тут же было одобрено всеми без исключения, и, вскочив в седла, компания легким галопом помчалась вслед за мной; меня настигли в Манте{192}, где я остановился, не считая нужным особенно спешить. Вид их взмыленных лошадей заставил меня насторожиться: я решил, что они так быстро прискакали, чтобы сквитаться. Вооружившись двумя пистолетами, я встал в дверях своей комнаты — однако Депланш, вошедший первым, по-дружески протянул мне руку и попросил забыть произошедшее накануне: мне ли не знать,
Видя, как он искренен, я сменил гнев на милость, не будучи виноватым в том, что произошло, и ко всему прочему подумав, что не обрадую господина кардинала, отказавшись от поездки, в которую, как уже говорил, отправился по его приказу. Мы обнялись, и я вернулся вместе со всеми; задержавшись еще дня на два в Планше, мы наконец прибыли в Рюффле, где нам сообщили, что граф д’Аркур у себя в замке. Я предложил Депланшу начать наши каверзы в тот же день, но он сказался больным и мне пришлось, захватив ружье, отправиться во владения д’Аркур а лишь в сопровождении двоих слуг. Я шел отнюдь не ради дичи, а только чтобы показать, что настроен решительно, и на скаку выстрелил в воздух — это привлекло внимание одного из слуг графа, который вышел разузнать, что происходит. Узнав меня, он помчался рассказать обо всем своему господину. Граф д’Аркур, услышав, что нас всего трое, выслал против нас всю свою челядь, однако сам выходить не стал; я же, поняв, что имею дело лишь с грубыми простолюдинами и могу быть окружен ими, счел благоразумным отступить. Меня резво преследовали, но я припустил вперед, чтобы укрыться за изгородью, тянувшейся вдоль дороги. Эти люди не отставали и даже несколько раз выстрелили по мне издалека. Но я счастливо избежал другой опасности: когда до изгороди оставалось не больше пятидесяти шагов, оттуда в меня выпалили мощным залпом, который, хвала Всевышнему, причинил мне больше страха, чем вреда, — я отделался лишь пятью пулевыми отверстиями в шляпе и куртке. Тотчас я увидел там Депланша с его солдатами и, не сомневаясь, что он намеревался меня убить, сам приготовился уже прикончить его, когда он сказал, что стрелял вовсе не в меня, а в людей графа д’Аркура. Я был столь глуп, что принял эти слова за чистую монету и сказал, что нам следует вместе обратиться против врагов. Он перезарядил; мы погнались за ними, достигнув Рюффле. Там он и его спутники выразили восхищение моей храбростью и извинились за свою ошибку с такой дружеской прямотой, что окончательно развеяли мои подозрения в том, что все это произошло не случайно. Однако стеливший мне постель камердинер, оказавшийся куда благоразумнее меня, сказал: я в гостях у человека, который говорит одно, а делает другое, и ему не следует доверять; по словам одного крестьянина, он уже убил двоих-троих своих недругов именно так, стреляя из-за изгороди; а поскольку и у меня с ним вышла ссора, лучше было б убраться из его владений. Эти слова вернули мне способность рассуждать здраво — я начал сожалеть о своей излишней доверчивости и решил покинуть Депланша, не чувствуя себя тут в безопасности. Ища предлог для этого, я послал слугу в Брион{193} — якобы спросить, нет ли мне письма, но сам написал себе письмо и снабдил им его, чтобы, когда он доставит его сюда, все подумали, будто меня призывают в Париж неотложные дела. Так я, скрыв истину, расстался с этим подлецом, но Господь не пожелал оставить меня в неведении касательно обоснованности моих опасений, и один тамошний солдат, которого мой камердинер пригласил пропустить рюмочку, чтобы вытянуть правду, передал ему, что мы были правы и еще дешево отделались. Больше он не промолвил об этом ни слова, хотя камердинер настойчиво его расспрашивал; но и сказанного оказалось довольно, чтобы я смог составить впечатление об истинном лице Депланша. Когда я уже вскочил в седло, он вышел меня проводить, и я сказал, что эту историю не забуду всю жизнь, а, если доведется, еще напомню ему о ней. Он был смущен; но я, не дав ему времени на объяснения, пришпорил лошадь и ускакал так быстро, что даже если бы он и хотел что-нибудь ответить, то я не услышал бы его.
Тем временем все произошло так, как я ему и предсказывал: господин де Тонне-Шарант, узнав о его непорядочности, сам предоставил отпуск солдату, но, не довольствуясь конфузом капитана, вознамерился наказать его, как только подвернется удобный случай. Раньше это сделать было гораздо труднее, нежели теперь, когда полковники превратились в полных хозяев, — Король нуждался в офицерах и берег их куда больше: в самом деле, их было не так много, отнюдь не толпа, как сегодня, чтобы подвергать притеснениям и не щадить их жизнь. Господин де Тонне-Шарант тщетно пытался свести с ним счеты — однако ему это не удавалось вплоть до заключения Пиренейского мира{194}. Зато позднее, когда он занялся делами полка, то распорядился включить Депланша в число офицеров, подлежащих сокращению, — ведь тот был то ли пятым, то ли шестым капитаном, да и в других полках упразднение должностей начиналось с самых младших{195}. Не снеся такой обиды, тот решил добиваться справедливости, а граф де Тонне-Шарант, предвидя это, добился аудиенции у Короля и рассказал ему о необузданности этого человека, прибавив еще множество нелицеприятного — например, что, когда на столе вино, для капитана нет ничего святого и он так же дурно отзывается и о Боге, и о государях, как и о врагах.
Представленный Королю подобным образом, Депланш попытался оправдаться, заявляя, что служит уже много лет, никогда не пренебрегал своим долгом, вращается в достойном обществе, владеет солидным состоянием и тому подобное. Спокойно выслушав его, Король ответил, что ему это известно, но если бы он хотел остаться на своем месте, то должен был служить Богу столь же ревностно, как государю; конечно, он не имеет в виду, что офицер должен быть святым, но он не должен быть и безбожником: не он ли, как стало известно от надежных людей, помочился в кропильницу, насмехаясь над святой водой? Он, Король, никак не поймет, почему против капитана не начали процесс, и не узнай он, что поступок тот был совершен оттого, что вино совершенно затмило разум виновника, последний мог бы пожалеть о том, что имел дерзость предстать перед Королем. Депланш, знавший в глубине души, что Король говорит чистую правду, не посмел настаивать и со стыдом удалился. Обосновавшись в провинции, он затем побывал в Париже лишь однажды — чтобы жениться на дочери господина де Брийака, советника Большой палаты Парламента{196}, но супруга не сумела отучить его от разгульного образа жизни, и через пять или шесть лет он умер от пьянства.
Когда я покинул его, как рассказал об этом выше, то решил расквитаться с ним за его проделки. Господин же кардинал, узнав о причине моего столь поспешного отъезда, строжайше запретил мне это, и я больше никогда не осмеливался противиться его воле. Он отправил меня в Брюссель с тайным поручением, о котором я не имею права распространяться; в том деле я потерпел неудачу. Пока я находился в этом городе, господин принц Конде все еще держал сторону испанцев; и в это же время погиб Бове, отец мадам графини де Суассон{197} и конюший принца. Смелый человек, он, тем не менее, был чересчур заносчив, что и стало причиной его смерти: спускаясь по лестнице от господина принца Конде, он схватил за руку одного дворянина, который поднимался и был ступенью выше, — чтобы тот дал ему дорогу. Дворянин не хотел затевать ссору из уважения к хозяину дома, но, покинув принца, тотчас попросил одного из друзей отыскать господина Бове и потребовать объяснений. Не в характере Бове было уклоняться от дуэли — он и его друг, призванный им в секунданты, выступили двое против двоих. Один из его противников вскоре был убит, но Бове не успел воспользоваться этим преимуществом, ибо сам получил в голову пистолетную пулю и умер несколько дней спустя. Господин принц Конде, извещенный об этом несчастье, пришел повидать умирающего и, поскольку надежды спасти его тело не было уже никакой, посоветовал Бове подумать о спасении души — известно ведь, что тот долгое время покровительствовал одной женщине, прижив от нее детей, в том числе и будущую мадам де Суассон, хотя никогда не был женат; посему лучше всего для него сейчас было бы облегчить свою совесть и вступить в брак — он же, принц, в знак уважения и ради его спасения, в которое верит, не мог бы оказать ему лучшей услуги, чем немедля послать за священником. Бове уже был почти без сил и целые сутки не мог вымолвить ни слова, но речь принца Конде привела его в чувство.
— Нет, монсеньор, — воскликнул он, — вы не убедите меня! Я никогда ничего не обещал этой женщине и ничего ей не должен!
Господин принц Конде ответил, что Бове лучше известно, как все обстоит на самом деле, ведь сам он знает обо всем лишь понаслышке, — на что умирающий вновь повторил ему то же самое, и принц оставил его в покое.
А в это время война бушевала с прежней силой, и не только на границах, но и в самом сердце королевства, где из-за бессилия правительства могла быть низвергнута верховная власть и разрушено хозяйство. Я говорю не о том, что творили парламенты, а имею в виду некоторых аристократов, считавших, что ныне им все позволено, и установивших тиранические законы, которые они требовали выполнять. В каждой провинции было по два-три таких князька, и они лишь посмеивались над королевскими порядками, если те расходились с их собственными интересами. Это чрезвычайно тревожило кардинала, а еще больше — Короля: он был куда впечатлительнее, и его подобные дела касались непосредственно. До поры обстоятельства требовали от него дипломатического таланта, и он — человек хоть и молодой, но достаточно искушенный в политике — остерегался прямо выступать против беззакония, которое могло разрастись, если б его попытались пресечь раньше времени.
В те дни не сыскать было никого отчаяннее некоего сумасброда, женатого на моей родственнице, — из-за него я оказался причастен к одной истории. Он звался маркизом де Пранзаком и безмерно кичился своим происхождением, хотя род вел из новых дворян, да и дворянство получил лишь потому, что был сыном и внуком президентов парламента в Бордо. Впрочем, раз уж я неожиданно коснулся генеалогии, расскажу
Брак, о котором я говорю, состоялся очень скоро, и именно от него произошел отец нашего безумца. Судите сами, правильно ли я его называю, — но лишь после того, как расскажу историю до конца. Хотя он знал о своем происхождении лучше, чем кто-либо другой, но считал все же, что, какой бы представительной ни была карета, лучше еще украсить ее и пышным гербом; а посему, не собираясь носить тот герб, который некогда принял дед и которым довольствовался отец, он выбрал другой, понравившийся ему самому, и разделил его на шестнадцать частей — притом каждая из них свидетельствовала о родстве по меньшей мере с правящими фамилиями. Затем он завел великолепные ливреи, вскоре привлекшие внимание всего парижского света. Поскольку в большом городе всегда довольно проходимцев, стремящихся жить за счет чужой глупости, один из них, видя, что он одержим тщеславием, изобрел ему генеалогию, из коей следовало, что его род по прямой линии восходит к фамилии Дрё{198}, младшей ветви королевского дома, и поэтому он якобы имеет право носить в первой и четвертой четвертях своего фамильного герба гербы Франции, а во второй и третьей — Дрё. Узнав об этом, он возликовал, а поскольку я в то время гостил у него, то поинтересовался и моим мнением. Такая перспектива слишком нравилась ему, чтобы я позволил себе возразить; и, утвердив его в этой мысли, я окончательно свел его с ума. Он тут же, без всякого промедления, заказал каретнику богатый экипаж с пресловутыми гербами и новое столовое серебро, поместив на нем эти гербы; а еще в тот же самый вечер ради подтверждения высокого происхождения своего дома распорядился составить документы, в которых именовал себя «светлейшим князем А… де Дрё», добавив, впрочем, к этому титулу собственное имя «де Редон» (впоследствии он рассчитывал опустить его или же приписать некоему вымышленному наследованию, по примеру многих французских семейств, часто избегавших раскрывать всю правду, когда речь заходила об их происхождении). Как бы то ни было, маркиз де Пранзак вновь переменил свои ливреи, избрав цвета, принятые среди слуг мадемуазель де Монпансье, с той лишь разницей, что у тех подкладка была зеленая, а у его челяди — голубая;{199} свой выезд он увеличил до четырех пажей и нескольких лакеев, чем смутил даже некоторых принцев, никогда не окружавших себя такой большой свитой. Ему, упивавшемуся своим величием, недоставало разве что титула «высочества», чтобы совсем походить на принца, каковым он искренне себя считал, — и первым, кто в шутку назвал его именно так, был я. Выражая свою признательность, он захотел, чтобы я всегда столовался только у него; и если бы я этого хотел, то, кроме как к нему, никуда больше не ходил бы. Человек, выправивший ему документы на новый, княжеский, титул, тоже был щедро вознагражден и, стремясь превзойти меня, величал его «королевским высочеством», объяснив это так: если уж у маркиза де Пранзака в родне столько государей, с чего бы ему довольствоваться титулом «светлости»? Тот принимал все за чистую монету и выражал свое одобрение благосклонным кивком. Решив продолжить забаву, я, чтобы вызвать моего соперника на спор, начал возражать и сказал: возвышая свое происхождение, Пранзак присвоил титул, который ему не принадлежит, ибо только сыновья королей вправе называть себя «королевскими высочествами»{200}, те же, кто отстоит по родству дальше, именуются «светлейшими». Пусть-де убедится сам: так не называют себя ни господин принц Конде, ни его брат принц Конти, ни множество других аристократов, которых я даже не упоминаю, ибо и этих примеров достаточно. Доводы такого рода не слишком поколебали самомнение его высочества де Пранзака, но мой соперник, продолжая льстить ему, ответил: его королевское высочество носит свой титул на тех же основаниях, что и принц Оранский. Я возразил: того величают подобным образом разве что голландские газетчики — на самом же деле это достоинство принадлежит мадам принцессе Оранской, дочери и сестре английских королей, и нельзя сказать, будто оно перешло к ее супругу: английские принцессы крови, равно как и французские, никогда не уступают свой ранг, даже если выходят замуж за людей ниже себя по происхождению, — и мой визави, без сомнения, позволил себя обмануть, если приписывает мужу то, что по праву принадлежит исключительно жене.
Его высочество де Пранзак нашел мои возражения справедливыми и, удовлетворившись покамест прежним титулом, заключил, исполненный надежды, но еще более — самомнения, что время расставит все на свои места. В сяк дивился, видя, как он разъезжает в роскошном экипаже с красивыми гербами; не имея достаточно средств для содержания такого выезда, он вскоре порядком поиздержался и время от времени вынужден был ограничивать себя. Иногда ему даже приходилось наведываться в деревню и привозить оттуда средства, чтобы вызывать восхищение горожан. Его причуды длились, покуда шла война. Но вот Король восстановил мир в государстве, женившись на испанской инфанте{201}, и велел генеральному прокурору Парламента узнать, с какой стати маркиз де Пранзак захотел быть принцем крови. Выполняя приказ, генеральный прокурор явился к нему домой с судебными приставами; те сломали карету с королевскими лилиями на дверцах, перебили гербовую посуду, а самого хозяина призвали к ответу перед Парламентом. Никогда его высочество не переживал таких ударов судьбы; он бросился разыскивать человека, втянувшего его в это милое дельце, но тот, пока не поздно, сбежал, не желая показываться ему на глаза. Пранзак послал и за мной, и я явился полюбопытствовать, как же он станет выкручиваться. Впрочем, бедняга заслуживал скорее жалости и по-прежнему был столь ослеплен, что требовал от меня величать его высочеством; стремясь держаться твердо, он заявил с неподражаемой важностью: я, дескать, не должен отказывать ему в почтении, ибо дело отнюдь не проиграно, и он еще всем покажет, как оскорблять принца крови. Но вскоре ему пришлось умерить гордость: генеральный прокурор, взявшийся за него не на шутку, потребовал взыскать с него штраф в сумме не менее пятидесяти тысяч экю, лишить, вместе с наследниками, дворянских привилегий, приговорить к публичному покаянию и ко многим другим, столь же унизительным вещам. Адвокаты советовали ему отказаться от притязаний, дабы не усугублять дело, и, наконец, он с великой неохотой уступил. Тем не менее ему пришлось защищаться в одиночку, поскольку никто из юристов не захотел участвовать в таком неприятном процессе, на котором он показал, что это я и еще один человек убедили его в том, будто он — принц крови; якобы искренне поверить тому, чего в действительности никогда не было, его заставило только прямодушие; он раскаивается перед Королем, ибо и не думал оскорблять его, умоляет проявить милость и не назначать слишком сурового наказания. Я тоже был вызван для дачи показаний, и мои друзья подумали даже, что меня собираются арестовать; но, будучи допрошенным, я поведал суду, что отнюдь не поощрял сумасбродства Пранзака, а лишь подсмеивался над ним и не виноват, что он настолько глуп, раз принимал мои шутки всерьез, — мне слишком хорошо известно, к какому роду он принадлежит, чтобы приписывать ему высокое происхождение; в конце концов, невозможно сделать из безумцев мудрецов. Мои слова о его слабом разуме помогли ему больше, нежели я думал: Парламент обошелся с ним мягко, обязал его принести извинения двору и присудил к уплате тысячи экю штрафа.
После приговора ему, разумеется, пришлось сменить фамилию и герб. Что касается фамилии, то он вновь принял свою прежнюю, но герб не использовал в течение четырех или пяти лет. Таким образом, на дверцах кареты у него красовался только вензель с короной, а на посуде и его не было. После столь долгого перерыва он решил взять изображение черного льва в золотом поле, но поскольку все еще не мог забыть королевские лилии, то разделил гербовый щит на части, указывающие на родственные связи с аристократическими фамилиями, — это убедило всех, знавших его историю, что если уж человек безумен, то навсегда. Вдобавок, решив доказать свету, что он отнюдь не стар, — а ему по меньшей мере семьдесят лет, — он сейчас волочится за госпожой герцогиней де Со, впрочем, ненавязчиво и весьма учтиво: чтобы увидеть ее, он отправляется из пригорода Сен-Жермен, где живет, на мессу в церковь при францисканском монастыре{202} и почитает себя счастливейшим из смертных, если она соглашается принять у него святую воду или замечает его поклон. Так прошло некоторое время, и герцогиня не опасалась его причуд. Однако кто-то предупредил ее мужа, и герцог де Со, желая поразвлечься сам, настоял, после того как увидел все своими глазами, чтобы супруга намеренно оделила воздыхателя несколькими благосклонными взглядами; безумец возликовал, и, продлись эти встречи еще месяц-другой, его можно будет отправлять в сумасшедший дом.