Мемуары M. L. C. D. R.
Шрифт:
Я, конечно, не преминул бы подробно рассказать об этой славной для нас битве, если бы сражался вместе с ними, — но поскольку людей, пишущих о том, что они знают лишь понаслышке, намного больше, нежели очевидцев, находившихся на месте событий, и мне по опыту известно, что большинство из этих писателей грешат ошибками, я, пожалуй, не стану следовать их примеру, а ограничусь лишь фразой, что виконт де Тюренн, опрокинув вражескую армию, подступил к Дюнкерку и вынудил его капитулировать. Покорив город, он повернул свои силы против врагов, занимавших позиции вдоль морского побережья. Те, понимая, что не смогут противостоять армии, выигравшей такое большое сражение и овладевшей Дюнкерком, довольно скоро сложили оружие — не начни испанцы мирные переговоры, они неминуемо потеряли бы всю Фландрию. Я внимательно следил за новостями, — как я уже только что сказал, я был уверен: от этих переговоров, в которых было заинтересовано столько государств, зависит также и моя свобода. Я даже попросил благородного священника, некогда оказавшего мне любезность и съездившего по моим делам в Париж, делиться со мной всем, что он знал о текущих событиях, и именно он был так добр, что поведал мне о победе французов и о поисках мира испанцами.
Я возликовал, однако до подписания мирного договора оставалось около полутора лет, и мне пришлось с тоской ожидать, когда они наконец пройдут. Я мог лишь догадываться, что думал обо мне господин кардинал, который целых три года не получал от меня никаких известий. Несомненно, он считал меня умершим — ибо трудно было предположить, будто я жив, но не даю о себе знать. Но поскольку, даже проведя столько времени в плену, я никогда не терял надежды на освобождение, то постоянно откладывал возможность передать ему весть
Как бы там ни было, выйдя из тюрьмы после заключения общего мира{219}, я отправился к господину кардиналу и отыскал его в Венсенне{220}. Он изумился так, словно увидел призрак, однако спросил, откуда я взялся и не слишком ли дерзко с моей стороны появляться перед ним после столь долгого отсутствия. Я ответил, что готов рассказать о его причинах, а он пускай судит, насколько они вески, если будет столь добр выслушать меня. Затем я подробно поведал об обстоятельствах, не позволивших написать ему, — этот рассказ излишне приводить здесь, ибо выше уже достаточно говорилось об этом. Но он лишь пожал плечами, как если бы услышал речи умалишенного, и сказал только, что ему жаль меня и, если бы Господь не помогал мне, меня давно следовало бы определить в сумасшедший дом.
Этот ответ меня взбесил — я вышел и, встретив Ла Кардоньера{221}, который теперь генерал-лейтенант, в гневе бросил ему (ибо он всегда служил кардиналу), что его хозяин, достигнув высот власти, стал совершенно невыносим и терпеть его просто невозможно: ему все равно, кого оскорбить — дворянина или судейского, но еще наступит час, когда я ему понадоблюсь и заставлю его пожалеть о тех словах, что он сказал мне сегодня. Я думал, что говорю с другом — ведь, когда Ла Кардоньер только начинал свою карьеру, мне не раз доводилось ссужать его деньгами. Однако, едва я произнес это, как он, позабыв о моей доброте, начал яростно защищать кардинала — дело дошло до ссоры, мы выхватили шпаги и успели нанести друг другу раны, и, если бы не маркиз де Ренель, наш бой не закончился бы малой кровью. Впрочем, каждый из нас остался при своем, не удовлетворенный таким исходом дела; но мне пришлось скрываться, поскольку кардинал поклялся перед всем двором, что велит отрубить мне голову, если я попадусь. Я нашел убежище в одном монастыре, с настоятелем которого водил большую дружбу, тогда как Ла Кардоньера утешали придворные льстецы, готовые на любую низость, лишь бы кардинал их одобрил. Моя история наделала в Париже много шума, и монахи, у которых я укрылся, могли меня заподозрить. Тогда настоятель убедил их, что я будто бы готовлюсь принять постриг, но сперва желаю утвердиться в своем решении. Он посоветовал мне ходить к заутрене и выказывать большое религиозное рвение, ибо считал, что, раз уж речь идет о спасении человека, то можно прибегнуть к любой хитрости. Не мне решать, хорошо это или плохо, — ведь я очень обязан этому человеку, ибо без его помощи мог погибнуть на эшафоте. Между тем кардинал, — итальянец, весьма мстительный от природы, — вновь отобрал мою ренту и довел бы меня до полной нищеты, если бы не мой друг настоятель. Он не последовал примеру монахов, думавших лишь о собственной выгоде, — напротив, чем больше на меня сваливалось бед, тем с большим участием он ко мне относился. Я уже и не знал, что думать о превратностях судьбы: мне казалось несправедливым осуждать самого себя за то, в чем я вовсе не был виноват; но при этом напасти так и сыпались на мою голову — то ли из-за моего самолюбия, то ли потому, что я был скорее несчастен, чем виновен.
Я прожил в монастыре до самой смерти кардинала{222}, и, как бы скоро она ни последовала, мне все-таки показалось, что ждать ее пришлось слишком долго. Сколь ни был я достойным христианином, а все же не мог желать добра человеку, причинившему мне столько зла и вынудившему меня после трех лет неволи укрыться в месте, казавшемся мне не милее прежней тюрьмы. Будь я религиозен, то, без сомнения, посвятил бы себя Господу, и часто молил оказать мне эту милость, но, не испытывая склонности к духовному поприщу, смирился с Его волей и вновь обратился к мирской юдоли. Уже упоминавшийся выше господин граф де Шаро тепло ко мне относился и замолвил за меня словечко Королю, рассказав ему о моих приключениях, — а про них-то Король ничего не знал, хоть я и находился на его службе; и когда я имел смелость предстать перед ним, государь — сама доброта — ответил, что готов простить меня, если только ссора с Ла Кардоньером не была дуэлью. Еще во время коронации он поклялся на Евангелии, что виновные в этом худшем из преступлений не дождутся его милости, и, как мы это увидели, никогда впоследствии не изменял своей клятве и никогда ее не нарушит, как в этом убеждает то, что произошло после моего примирения со двором. Я имею в виду дело господ де Ла Фретт и де Шале{223}, в котором я, по счастью, не был замешан, как можно судить по моему дальнейшему рассказу.
Надобно знать, что за две или три недели до того, что произошло, мы играли в мяч{224} на улице Вожирар, неподалеку от Люксембургского дворца, с одним пуатевенским дворянином, офицером гвардии по имени Ла Вери. В Париже сыскалась бы тысяча других мест, более подходящих для игры, но мы выбрали именно этот зал, поскольку оба жили неподалеку и могли прийти туда, одевшись совсем по-домашнему. Мы сыграли несколько партий, но, когда уже заканчивали последнюю, явился шевалье де Ла Фретт; подойдя к корзине, он, насмехаясь над нами, принялся бросать мячи в лузы. Ла Вери проигрывал, был в плохом настроении и, поскольку в это время не играл партию, а оплачивал проигранные мячи, то крикнул, что просит его прекратить свою забаву. Не знаю, оказалось ли то стечением обстоятельств или же шевалье де Ла Фретт, слывший, сказать по правде, бретером, искал повод для ссоры, — но, вместо того чтобы остановиться, он схватил корзину и высыпал из нее все мячи. Это вызвало перепалку, и шевалье де Ла Фретт, сочтя себя оскорбленным, бросился на обидчика, хотя тот не только не имел при себе шпаги, но, можно сказать, вовсе был раздет. Служители зала и все остальные, находившиеся рядом, бросились их разнимать, и нам дали время сходить домой, чтобы переодеться и взять оружие — в зале не оказалось ни одного человека при шпаге, ведь никто и подумать не мог, что она понадобится. Когда мы вышли и нас никто не мог слышать, Ла Вери признался мне, что, хоть и растерялся поначалу, все же намерен требовать удовлетворения, — и я не стал возражать, чтобы он не принял мое здравомыслие за проявление трусости. Таким образом, едва выпутавшись из одной переделки, я угодил в другую, куда более опасную. Мне надлежало принести вызов шевалье де Ла Фретту, который жил на той же улице, в доме, принадлежащем ныне герцогу д’Эльбёфу. Не успел я и рта раскрыть, как наш противник заявил, что догадывается, зачем я пришел, и предупредил, что с нашей стороны должен быть еще один секундант, так как он, Ла Фретт, придет с двумя друзьями: они-де, узнав о ссоре, взяли с него слово не начинать поединок без них. Сначала мы решили найти графа де Бомона, младшего сына маркиза д’Антрага, — позже он стал известен при дворе под именем маркиза д’Ильера и погиб в сражении при Сенефе{225}, командуя легкой конницей{226} Короля, — но, к счастью для него, не застали его дома и тогда пригласили дворянина по имени Шильво, владевшего землями по соседству с его отцом и гостившего у д’Антрагов. Дуэль происходила возле монастыря Босоногих кармелитов{227}; мы сражались отчаянно — я был ранен, и из-за неравенства оружия бой прекратился, так что никто не погиб. Мы разошлись кто куда, ожидая суровой кары, но, к счастью, о стычке никто не узнал; Ла Вери, как ни в чем не бывало, возвратился на службу, да и для всех нас это дело осталось без последствий. Что касается меня, то я укрылся у маркиза де Нуармутье, старшего сына шарлевильского губернатора, о котором прежде уже говорилось; вскоре маркиз объявил, что мне нечего бояться, и я покинул свое убежище, как и другие участники дуэли.
Однако две или три недели спустя господа де Ла Фретт вновь затеяли ссору, закончившуюся отнюдь не безоблачно. Старший был на балу в Пале-Рояле{228}, где собрался весь двор; когда все выходили, он, будучи человеком
Эти восемь дуэлянтов были сам Ла Фретт, его брат Оварти, лейтенант Французской гвардии, шевалье де Сент-Эньян, маркиз де Фламмаран, принц де Шале, маркиз де Нуармутье, маркиз д’Антен, брат мадам де Монтеспан, и виконт д’Аржанльё{230}. Исход сражения оказался несчастным лишь для маркиза д’Антена, который был убит. Однако и другим, избежавшим его участи, все же пришлось сильно пожалеть о содеянном. Король невероятно разгневался, особенно на шевалье де Сент-Эньяна, решив наказать его строже других. Впрочем, будущность остальных тоже оказалась незавидной: по приказу государя приказы об их аресте разослали в каждый порт и на все пограничные заставы, так что им пришлось бежать из королевства под чужими именами. Одни укрылись в Испании, другие — в Португалии, третьи — еще где-то, надеясь обрести там покой. Но как ни хорошо в чужих странах, а покинувшие Францию чувствовали себя изгнанниками, и каждый имел довольно времени раскаяться в своей глупости. Шевалье де Сент-Эньяну никто не сочувствовал — все считали, что с ним обошлись куда мягче, нежели он заслуживал. Братьям Ла Фретт тоже не стоило надеяться на снисхождение — их, прославившихся постоянной задиристостью, сравнивали с брыкливыми лошадьми, которым всегда тесно в общем стойле. Что же до прочих, то общественное мнение было к ним более милостиво — все желали, если это только возможно, чтобы Король не слишком строго их наказал. Это и вправду были порядочные люди, достойные лучшей доли. Впрочем, никто не осмеливался заступаться за них перед государем, и сам пользовавшийся монаршим расположением герцог де Сент-Эньян первым заявил, что не станет просить о милости: проступок его сына не заслуживает прощения, и если бы было известно, где тот скрывается, то он сам бы привез его и предал правосудию — как поступил бы, по его мнению, всякий. Эти речи сочли превосходными для царедворца, желающего произвести благоприятное впечатление, но не приличествовавшими отцу, коему следовало скорее смягчить государя, нежели ожесточать его еще больше. Родственники братьев Ла Фретт поступили иначе: они не осмелились лично предстательствовать перед Королем, однако привели в действие множество потайных пружин, чтобы заставить его уступить. Герцогиня де Шон попросила своего мужа, посла в Риме{231}, рассказать о случившемся Папе, и, хотя святейший отец одобрял суровое решение Короля, однако не смог отказать герцогу в обещании помощи и поручил своему легату, уже несколько лет находившемуся во Франции ради дел, не имеющих отношения к нашей истории и о которых излишне здесь говорить, наряду с их обсуждением коснуться и этой темы. Герцогиня не могла бы найти заступника более влиятельного — Папа имел власть разрешить Короля от клятвы, побуждавшей его к столь жестким поступкам, — но Король ответил легату так: в чем-либо ином он был бы счастлив уступить святейшему отцу, но, что касается этого случая, у него связаны руки, и освободить его от клятвы, данной столь торжественно, способен разве что Бог; отнюдь не подвергая сомнению авторитет Святого Престола, он напомнил, что он — хозяин своего слова перед Господом, и полагает, что Папа не будет настаивать на своей просьбе, если внимательно рассмотрит все обстоятельства дела{232}.
Те, кто узнал об этом ответе, прониклись к Королю еще большим уважением. Сам Папа, поддавшийся уговорам или, проще сказать, докучливости господина де Шона, был восхищен отказом и, если верить одному достойному человеку, как я слышал, даже тайком поблагодарил Короля. А герцог де Сент-Эньян немного времени спустя добился еще большей благосклонности Его Величества: после злополучной истории с его сыном всякий подумал бы, что эта благосклонность будет употреблена на пользу беглецам, но он не стал рисковать — либо посчитав это бесполезным, либо, как кое-кто поговаривал, не являясь хорошим отцом. Все это вызвало немало пересудов, как обычно случается, едва возникает какое-нибудь громкое дело; но они вскоре стихли, ибо общее внимание обратилось к другому свежему происшествию. Был арестован господин Фуке, суперинтендант финансов, имевший столь влиятельных врагов, что приходилось лишь удивляться, как его не предали позорной смерти. Еще до ареста против него опубликовали множество обвинений, чтобы народ стал ненавидеть его, но, честно говоря, многие из них были ложными — говорю об этом с уверенностью, ибо сам был причастен к некоторым. Господин Фуке был благородным и великодушным человеком, и, имей он иное ремесло, нежели судейское, эти качества проявились бы еще ярче. Господин кардинал Мазарини питал к нему неприязнь, ибо, будучи генеральным прокурором Парламента, тот не терпел, когда кардинал дурно отзывался об учреждении, где он имел честь занимать одну из высших должностей, однако отвечал ему, что не станет отрицать, будто в Парламенте и впрямь есть люди, которым, по его мнению, лучше там не заседать. Но эта кротость была слабым утешением для итальянца, которому хватало самого незначительного повода, чтобы затаить злобу на всю жизнь. Вкрадчивый, словно женщина, кардинал не отваживался жаловаться на него при жизни и, лишь умирая, сказал Королю, что именно этот человек повинен не просто в расстройстве финансов, но и в их присвоении; красотой постройки и роскошью убранства его особняки превосходят иные королевские дворцы; он подкупил многих сановников при дворе, видимо замышляя нечто опасное; он приобрел у дома Гонди и основательно укрепил Бель-Иль{233} — крепость по соседству с владениями англичан, старинных врагов Франции; и он, кардинал, конечно, не осмелился бы утверждать, что Фуке не состоит с ними в сговоре. То есть единственный способ искоренить зло — разоблачить этого опасного человека; но делать это следует с великой осторожностью — ведь, пока он генеральный прокурор, Парламент будет настаивать на собственном расследовании и, без сомнения, оправдает его; принять меры и устроить все дело нужно прежде, чем он успеет что-либо заподозрить.
С такими помыслами Мазарини и отошел в мир иной, до последнего вздоха оставшись истым итальянцем. Незадолго до смерти он обнимался с господином Фуке, словно с лучшим своим другом, вспоминая, как во время гражданских войн тот оказал ему множество услуг, но особенно — о пятидесяти тысячах экю, которые во время изгнания кардинала он послал ему в Льеж и которые Мазарини смог вернуть лишь спустя много лет. Он обходился так со всеми, кого задумал обмануть, и не считал нужным изменять себе даже на краю могилы, так что Короля тронули его слова. Этот государь, рожденный для грандиозных дел, каковые ему суждено было свершить, хорошо умел хранить тайны (а это — суть одно из главнейших качеств, свойственных великим людям) и решил посоветоваться насчет Фуке лишь с господином Ле Телье, чья не раз проверенная преданность не вызывала у него сомнений, и с Кольбером — его кардинал, умирая, рекомендовал как человека, наиболее способного управлять финансами. Вместе они решили следовать плану, оставленному кардиналом, то есть ничего не предпринимать, пока Фуке не будет лишен поста генерального прокурора.