Меньшой потешный
Шрифт:
Но вот над водою показалась голова Петра. Десятки услужливых рук с «террасы» протянулись к нему навстречу. Но он сердито не принял непрошенной помощи, сам вылез проворно на сушу и, отряхнувшись, без оглядки быстрыми шагами пошел к палаткам. Слух о несчастном приключении с молодым царем мигом облетел все Преображенское и, недолго погодя, оттуда отчалил на плоте царский врач, голландец ван дер Гульст, которого переполошившаяся царица-мать Наталья Кирилловна отрядила к сыну.
— Сейчас назад вези его, сударь! — кричала вслед врачу с берега очувствовавшаяся
Но напрасно была истоплена «банька», тщетно ждала царская кормилица до позднего вечера обратно своего ненаглядного Петрушу. В этот день он так и не показался уже никому из своей походной палатки.
XI
А что же Меншиков? Он был около своего молодого государя в палатке, разбитой у Лебяжьей рощи. Одинокий ночник освещал внутренности палатки. Петр отдыхал на своей походной кровати, прикрытой мохнатой буркой; у ног его, свернувшись на войлоке, лежал его молоденький денщик.
По временам Меншиков поднимал голову, чтобы удостовериться, не заснул ли его господин. Но Петру было не до сна. Он то поворачивался с бока на бок, то стонал, вздыхал, и денщику сдавалось, что того бьет даже лихорадка.
— Ты не спишь, государь? — решился он спросить его наконец.
— Заснешь тут! — был сердитый ответ. — Что-то будто горло перехватило.
— Так и есть, — с беспокойством подхватил Меншиков. — Искупавшись в студеной воде, ты верно схватил лихоманку; тебя, государь, знобит.
— Давеча, может, и знобило, но теперь весь как в огне горю… Устал, знать, шибко…
— Нет, государь, ты простужен! Сейчас кликну твоего немца-лекаря…
— Не смей! — повелительно остановил денщика Петр. — Слава Богу, не малое дитя: и так пообмогусь.
— Но ты же до сих пор даже глаз не сомкнул…
— Потому что не спится. До сна ли после такого позора?
— Э, государь! В чем же позор-то? В том, что два старика-учителя твои, Нестеров да Зоммер сразу тебе не сдались? Да на кой прах бы они, скажи, годились кабы день-то один не смогли удержаться в крепости противу тебя? Гроша бы медного они не стоили!
— Так-то так…
— А что искупался ты раз ненароком — эка диковина! Шла туча блинная — столкнулась с тучей пирожною.
— Ну, да! Ты — старый пирожник: тебе все блины да пироги. А если мне и завтрашний день не удастся штурмовать крепость…
— Так это будет значить, что мы зело хорошо укрепили ее и что твои потешные там тоже лихие молодцы. Честь тебе, значит, и слава.
— Ты, Данилыч, меня все только улещаешь. А как никак, до сих пор честь и слава на их стороне…
— В заморских премудростях — пускай. А мы их нашею русскою хитростью-мудростью перемудрим. Дозволь мне, государь, слово молвить…
— Говори.
— Теперь они, поди, с денной работы все в повалку дрыхнут. Луны еще на небе нету, темень непроглядная. Подобраться бы к ним потихонечку,
— Как бы не так! На валу они, верно, часовых расставили.
— А тех мы, постой, осилим по-своему. Прикажи только, государь, отпустить бочонок крепкого полугару…
— А! Понимаю: военную хитрость! — вскричал Петр и, весь встрепенувшись, вскочил с постели. — Вели трубить сбор…
— Что ты, батюшка! Все тихомолочком да полегонечку. Я за свое дело, а ты — за свое.
На валу фортеции Пресбург по распоряжению Зоммера действительно было расставлено на ночь несколько часовых. Но ночная служба после денной передряги была, видно, не понутру караульным: один, всего более выносливый и преданный своему долгу, расхаживал еще взад и вперед по валу с мушкетом на плече. Двое, завернувшись в свои плащи, прикорнули под лафетом пушки и изредка обменивались отрывочными фразами. Еще двое спустились сперва в сухой ров между валом и забором под предлогом, что там они лучше защищены от холодного ветра, а затем, пользуясь темнотою безлунной ночи, незаметно скрылись со своего поста, очевидно, не придавая еще должного значения строгой воинской дисциплине.
— Тоже служба называется! — ворчал один из наличных часовых, расположившихся под пушкой, поводя продрогшими плечами. — Глянь-ка вверх на небо: эвоно как вызвездило! К морозу, значит. Изволь тут мерзнуть, как пес дворовый, ночь напролет!
— А уйти тоже не моги, — отозвался другой, — этот немчурай огнестрельный мастер шутить не любит: бока таки нагреет.
— Тем, стало, теплее будет! — сердито усмехнулся первый. — Эхма! Кабы кто хошь шкальчик поднес.
— Как же, дожидайся!
В это время вблизи беседующих, под самым валом раздался осторожный свист. Неутомимый часовой на вале не замедлил окликнуть свистуна:
— Кто идет?
— Отвечал отроческий альт, да так тихо, что двум отдыхающим караульным нельзя было расслышать.
— Что там такое? — заинтересовался один из них. — Пойти разве посмотреть?
— Ступай, коли не лень, — был ответ.
Но минуты две спустя его самого вполголоса позвал товарищ.
— Эй, Сидорка! Поди-ка сюда, да чур не шуми. Сидорка не мог теперь не последовать зову.
— Что, небось, говорил я тебе сейчас про шкальчик, ан шкальчик уже тут как тут, по щучьему веленью, по моему прошению.
Оказалось, что пожаловал к ним царский денщик Данилыч. Как стало холодать к ночи, велел ему-де государь Петр Алексеевич выкатить для его потешных два бочонка пенника. И запало в умную головушку мальцу, что они, часовые, тут такие же потешные благоверного царя своего, а мороз их тоже по коже подирает, зуб на зуб у них тоже, поди, не попадает.
— И один бочоночек нам сюда спроворил? — подхватил Сидорка.
— Не полный, прости, а все же на вашу братию, часовых, я чай, хватит, — отвечал Меншиков. — Дай, думаю, свезу: хошь ноне словно бы и вороги нам, а те же христиане православные. Ведь вас сколько тут будет?