Мера моря. Пассажи памяти

Ракуза Ильма

Тонкая нервная организация, переживает мама. Вечно ты все доводишь до крайности и даже дальше.

Вот приготовлены тетрадь, ручка и маленький коричневый рюкзак. И купальные трусы, и белая шляпа от солнца. Потом я добавляю красные сандалии. Собственно говоря, я уже готова к поездке. Готова-то готова, но, конечно, не окончательно. Нужно еще кое-что. Во второй половине дня в среду, когда в школе нет занятий, мы с мамой на одиннадцатом трамвае едем в «Гассман». Мне нужно купить практичную одежду в дорогу. Это матросская блуза, но не бело-синяя, а темно-красная, в клетку, и к ней короткие штаны в тон, доходящие до середины икры. Покупка совершается быстро, потому что я знаю, что мне нравится. И могу убедить в этом маму. Мы редко спорим, а если и спорим, то недолго. Я стесняюсь в магазине, не хочу препираться с ней по-венгерски. Ругательное «цыгане» звучит у меня в ушах. В нем крики, жестикуляция, несдержанность в манерах. У

блузы по вырезу есть проушины, в которые продета желтая тесьма. С ее помощью воротник можно поднять или опустить.

Теперь я, наконец, готова к поездке. Считаю часы, меня лихорадит от нетерпения, как молодую лошадь. А вдруг я сверну себе шею? Таким вопросом я не задаюсь, это неважно, главное, вперед, главное, быстрее, это главное. Я так выматываю себя к дню отъезда, что без сил падаю на сиденье машины и уже через полчаса засыпаю. Глупо так, непростительно.

XXX. Заметки, списки

Машина – лучшая колыбель. Смотреть с заднего сиденья, как мимо проплывает, летит ландшафт, впадать в полудрему под гудение мотора. То, что я вижу, меня не затрагивает, не причиняет боли, вот оно есть – и уже снова нет. Контуры расплываются, а веки все тяжелеют и тяжелеют. Действительность ускользает и, столь же неуловимая, проникает в глубины моего сна. Секунда-другая и голова падает набок или вперед. Убаюканное тело грезит.

Каждый раз одно и то же.

M'ar megint alszik a gyerek, говорит мама, опять ребенок спит. Я слышу это сквозь щели в сознании, как далекий шепот. Или только воображаю, что я это слышу. Главное, остальные здесь и они не спят. Ну да.

Просыпаюсь я стремительно, не так, как впадала в дремоту. Мы стоим, бензоколонка желтая и вонючая. Стоять – хуже всего, колыбельных чар как не бывало. Вещи приближаются. Настырно лезут в окна автомобиля.

Соня. Папа не скажет: сонная тетеря. Я потягиваюсь. Разве я не обещала быть штурманом? Карта лежит рядом со мной, карта. Где мы?

Не могу сориентироваться, пока папин палец не указывает точку. Здесь. Теперь не спать.

Я стараюсь изо всех сил. Чтобы не заснуть, читаю таблички с названиями населенных пунктов, рекламу, названия отелей, ресторанов, магазинов, гаражей. Пока меня не прерывают. Достаточно населенных пунктов. Мы уже в ретороманской части. Альвашайн, Кунтер, Савоньин, Тиницонг, Рона, Сур, Бивио. И на той стороне, за скалистыми склонами Юлиера (тошнота, легкая серпантиновая тошнота), Шампфер, Челерина, Самедан, Бевер, Ла-Пунт, Мадулайн, Цуоц, С-чанф, Чинуош-чел, Брайль, Цернец. Пока снаружи шумит Инн, юный, близкий к истокам Инн, мама протягивает мне толстый сэндвич, лекарство от голода, от усталости. В Нижнем Энгадине мы сворачиваем, к перевалу Офенпасс, печному перевалу. Почему он «печной»? Мы видим только лиственницы и эти древние кедры, испытанные ветрами. О домах из кедра я кое-что слышала. Офенпасс или перевал Фуорн, две тысячи сто сорок девять метров. А потом Чирф, Фульдера, Валькава, Санта-Мария, Мюстаир. Имена как караван, который везет меня вперед. Зачем выходить? Почему здесь? Романский женский монастырь в Мюстаире серый и большой, под его сенью деревянные кресты монастырского кладбища. Свою тетрадку я оставила в машине, словно предназначая ее для Италии. А Италия вот, сразу за Мюстаиром, речушка Ром указывает дорогу. Да. И теперь населенные пункты называются так: Тубре/ Тауферс, Глоренца/ Глурнс, Слудерно/ Шлудернс, всегда на двух языках. Мы в Южном Тироле. И вдруг я просыпаюсь, я бодра так, как давно уже не была. Я беру тетрадку и записываю каждое название. Каждого населенного пункта.

Я не могу перестать. Папа, пожалуйста, помедленней, я не успеваю прочесть название. Эти чужие названия. Он смеется.

Спондинья, Силандрио, Натурно, Мерано. Стоп. В Мерано/ Меране мы ночуем, в окружении гор, винограда, первых пальм. Где-то течет речушка, вечер теплый и в моем волнении больше юга. Я готова всех обнять. Мы едем к морю.

Но путешествие затягивается, еще на один день, и еще на один. Ну почему я выбрала самой горный из всех маршрутов? От Больцано/ Боцена к Нова-Леванте, на Канацеи, через Доломиты, до Кортина-д’Ампеццо. Горы филигранны и светло-серы, а по вечерам розовые. Я записываю названия, имена: Латемар, Розенгартен, башни Вайолет, массив Селла, Мармолада. И: перевалы Пассо-Пордой, Фальцарего. Он все вьется и вьется, и становится страшно. Папа говорит: внушительный, я думаю: страшный. Это слово я не записываю, потому что оно не имеет отношения к списку названий и имен, каравану, идущему к морю.

Кортина? Все стремятся наверх, по канатной дороге на обзорные площадки. Но нам хватило и перевала, мы укладываемся в гостиничные кровати и спим, продолжая покачиваться.

А потом, потом мы едем к равнине. Пьеве-ди-Кадоре. Записываю: здесь родился Тициан. Тициан – это такой художник, говорит мама. Я показывала тебе его

картины в Венеции. Записываю: Тольмеццо. Записываю: Гемона-ди-Фриули. И вот: Удине. Выходим. Обедаем. Жарко, но я хочу посмотреть все: и Часовую башню, и Геркулеса, и замок, и кафедральный собор, и площадь с аркадами. Меня торопят, я не сдаюсь, я спрашиваю, я хочу все знать. Что это, кто это. Меня считают надоедливой, пытаются заткнуть рот спагетти. Да ешь уже! Лоджия ди Лионелло, записываю я, и что мы в главном городе Фриули. Потом мороженое, которое называется «Тьеполо».

И дальше. Равнина зеленая, населенных пунктов мало. Пальманова, Червиньяно. Все время на юг, в сторону моря. Вдруг – запах соленой водой, и кипарисы окаймляют улицы. Мы в Аквилее.

Время здесь, кажется, остановилось. Пьянящий аромат. По древним камням мы идем к базилике. Священная дорога, говорит мама. Виа Сакра. Я опускаюсь на колено, записываю. Записываю: Тиберий, Август. Моя тетрадка лежит на мерцающем римском камне. Голова почти касается земли. С той минуты мне больше всего нравится записывать именно так.

На фотографии в альбоме – кипарисовая аллея, а на переднем плане – ребенок, наклонившийся вперед, с грифелем в руке и сосредоточенным выражением лица.

Он собирает имена.

Я смотрю и фиксирую. Я прокладываю тропы воспоминаний, составляю реестры памяти. Имена, имена, названия, даты. Перечисление звучит как сказка. Или как молитва?

Святая Мария, молись о нас / Святая Богородица / Святая Дева над девами/ Святой Михаил/ Святой Гавриил/ Святой Рафаил/ Все святые ангелы и архангелы, молитесь о нас/ Все святые Ангелы Божии/ Святой Иоанн Креститель, молись о нас/ Святой Иосиф/ Все святые патриархи и пророки, молитесь о нас/ Святой Петр, молись о нас/ Святой Павел/ Святой Андрей/ Святой Иаков/ Святой Иоанн/ Святой Фома/ Святой Филипп/ Святой Варфоломей/ Святой Матфей/ Святой Симеон/ Святой Фаддей/ Святой Матвей/ Святой Варнава/ Святой Лука/ Святой Марк/ Все святые апостолы и евангелисты, молитесь о нас/ Все святые ученики Господни/ Все святые невинные младенцы… и так далее. Это звучит у меня в ушах. Список успокаивает. Список по буквам называет мир.

Мои списки никогда не заканчивались. И сегодня я спрашиваю себя, почему они так упорно следуют за мной, всю жизнь. Что они, свидетельство, указание, удостоверение, регистратор, указатель, накопитель, инвентарная опись, резюме, опора? Они скрепляют то, что иначе наверняка рассыплется. И еще они мемориалы, это тоже. Может быть, самонадеянные в своей борьбе с бренностью, а, может быть, и наоборот, излишне скромные. Фиксировать – лучше, чем забывать. Вот, смотри, читай.

У Оскара Пастиора (чье имя можно найти не только в метрической книге, но и в списках депортированных за 1944 год) я читаю: «У имен нет мгновения. Они выстраиваются в ряды, присоединяются друг к другу, сводятся, в крайнем случае, к «паратаксису» события, как сказали бы лютеровские лингвисты, но имена не двигаются, они суть… В списках я нахожу себя в неприкосновенности, то есть паратаксически привязанным, присоединенным. Шансы обойтись без подчинения или переупорядочивания в этом языке, который уже есть, хоть и малы, но пока существуют персональные списки, все же остаются».

Списки и списки. Мои детские литании невинны, они не оценивают, они складываются в некий инвентарный список личного любопытства, отмечая на бумаге шаги, следы.

Только много позже я открыла связь имени и судьбы, nomen и omen. Списки становятся списками умерших.

14 октября 2006 года я стою в сердце бывшего варшавского гетто, улица Мила, 18 и записываю имена: Мордехай Анилевич, Фрауке Берман, Ицхак Блауштейн, Мелах Блонес, Неся Цукер, Йозеф Фасс, Эфраим Фондамински, Эмус Фройнд, Зеев Вортман, Сара Загель, Рахелька Зильберберг. («Они покоятся на месте своей смерти, в знак того, что вся земля им могила.») В нескольких шагах отсюда, на так называемой «Умшлагплац», площади, где «сортировали» евреев из гетто, грузили и депортировали в концлагеря, список такой длинный, что пришлось ограничиться одними личными именами. Каддиш в камне. Аба, Абель, Абигайль, Абитель, Абнер, Абрахам, Абраша, Абсалом, Ахиезер, Ахимелех, Ахитав, Ада, Адам, Адела, Адольфайдла, Айзик, Ахиба, Александер, Борух, Брайна, Брайндель, Броня, Бронислав, Цадок, Цедакиаш, Целина, Цемах, Хаггит, Хайм, Хая, Хана, Ханен, Хася, Хава, Хавива, Хизкяш, Цури, Цви, Цина, Ципора, Цирла, Цивя, Дина, Доба, Дора, Дорота, Дов, Двося, Элиаб, Элиаху, Элиаким, Элиаш, Элиов, Элиезер, Элимелех, Элишура, Элиза, Элька, Элькана, Эльнатен, Эмануэль, Фадель, Файга, Файвель, Фелиция, Феликс, Филип, Фишел, Фрайда, Фроим, Фрума, Фридерик, Хадаса, Хагара, Халина, Ханна, Хела, Хелена, Хенох, Хеня, Хенрик, Херш, Хеса, Хешель, Хирш, Худла, Ядзя, Яир, Якир, Яков, Якубьян, Янкель, Януш, Йезекиль, Йехиль, Йедида, Йефет, Йешуа, Йегуда, Йекутиль. Я обрываю список. Последним именем было «Занна».