Мифология русских войн. Том II

Кураев Андрей Вячеславович

Это как с теорией «невидимой церкви».

Единоверец это не тот, кто молится с тобой в одном и том же храме, а тот, кто схожим образом понимает Евангелие. Если мои проекции Евангелия из античности в настоящее совпадают с его — мы единоверцы.

Сказать, что единоверцы это те кто, одинаково понимают догмат о Троице, значит сказать определенное лукавство. Ибо и Троицу понять нельзя, и даже догмат о ней [838] . Так что в реальности догматические единоверцы это те, кто делают вид, будто одинаково 1) понимают непонимаемое 2) понимают слова, отсутствующие в современном языке («ипостась», «фюсис») и имевшие разные значения в своей многовековой истории.

838

Слова патриарха Сергия Страгородского:

«Всякий догмат потому и составляет предмет веры, а не знания, что не все в догмате доступно нашему человеческому пониманию. Когда же догмат становится слишком понятным, то имеются все основания подозревать, что содержание догматы чем-то подменено, что догмат берется не во всей его Божественной глубине».

(Цит. по: патр. Алексий (Симанский). Слова, речи, послания. т. 2. М., 1954, с. 111)

Так

и соотечественник это не тот, кто прописан с тобой в одном дворе и подлежит призыву в тот же военкомат. А тот, кто «нужные книги в детстве читал» и не забыл их.

«— Где мы? — К черту подробности! Кто мы?».

Вот не случайно Галич в своем поиске России упомянул Китеж. Град невидимый, но необходимый для того, чтобы не быть растертым в мире, характеризуемом другой строкой Галича: «над блочно-панельной Россией как лагерный номер Луна».

Об этой потере Родины есть горькие строки не только Галича, но и Солженицына, Коржавина, Георгия Иванова:

Есть много Россий в России, С Россией несхожих Россий. Мы о-слово-словом красивым Как камешками кресим… «Россия!»… Не в блоковских ликах Ты мне проступаешь, гляжу: Среди соплеменников диких России я не нахожу…

* * *

…Но пока — в предвкушенье Новой, страшной главы — Я стою в окруженье Предосенней Москвы. Так что, смят и поборот, Я не спорю со злом — Просто чувствую город В полверсте за углом. он жалеет — не очень, Чистоты — не блюдет. Лишь бестрепетно топчет И к свершеньям ведет. С ним куда-то всё гонишь, Всё — как всадник в седле. Но отстанешь — утонешь Там, где топчут — во мгле. И узришь над собою Всё, что мыслью отверг: Мглу над целой страною, Над Москвой — фейерверк. Я держусь… Но боюсь я: Страшен с верой разлад. Потому так и рвусь я Безраздельно назад. С каждым днем всё сильнее Злой реальности власть. Мне б назад побыстрее, Чтоб успеть не отпасть. Рвусь… Но это — пустое, Я отпасть — обречен. Я ведь отдан конвою, А конвой — ни при чем. Он сейчас на работе, На опасном посту. И его не заботит То, что я отпаду. …Это снова и снова Мне теперь вспоминать — В безвоздушно-постылой Пустоте этих дней. Видно, все-таки было Что-то — жизнью моей. Было, сплыло, осталось, Пронеслось, унеслось. Превратилось в усталость, В безнадежность и злость. Было: поиски меры — Пусть в безмерном аду. Да и все-таки вера, Что куда-то иду. И незнанье той сути, Что надежда — пуста. Что дороги не будет Кроме той, что сюда. Это юности знаки: Дождик… Запах угля… Конвоиры… Собаки… И родная земля.

* * *

Птица вещая — троечка, Тряска вечная чёртова! Не стесняясь ни стoлечка, Оказалась ты, троечка, — Чрезвычайкой в Лефoртово! Что ни год — лихолетье, Что ни враль, то мессия!.. Плачет тысячелетье По России — Россия! Выкликает проклятия… А попробуй, спроси — Да, была ль она, братие, Эта Русь на Руси? Эта — с щедрыми нивами, Эта — в пене сирени, Где родятся счастливыми И отходят в смиреньи. Где как лебеди девицы, Где под ласковым небом Каждый с каждый поделится Божьим словом и хлебом. Осень в золото набрана, Как икона в оклад… Значит, все это наврано, Лишь бы в рифму да в лад?! Чтоб, как птицы на дереве, Затихали в грозу. Чтоб не знали, но верили И роняли слезу. Чтоб начальничкам кланялись За дареную пядь, Чтоб грешили и каялись, И грешили опять?.. Уродилась проказница, — Всё б громить да крушить!.. Согрешивши — покаяться, И опять согрешить!.. Переполнена скверною От покрышки до дна… Но ведь где-то, наверное, Существует — Она?! Та — с привольными нивами, Та — в кипеньи сирени, Где родятся счастливыми И отходят в смиреньи… Птица

вещая, троечка, Буйный свист под крылом! Птица, искорка, точечка В бездорожьи глухом. Я молю тебя: — Выдюжи! Будь и в тленьи живой, Чтоб хоть в сердце, как в Китеже, Слышать благовест твой!..

* * *

Теперь тебя не уничтожат, Как тот безумный вождь мечтал. Судьба поможет, Бог поможет, Но — русский человек устал… Устал страдать, устал гордиться, Валя куда-то напролом. Пора забвеньем насладиться, А может быть — пора на слом… И ничему не возродиться Ни под серпом, ни под орлом!

(1951)

А вот то же самое — в прозе и без историософии:

В. Г. Распутин — В. П. Астафьеву, осень 1980 г.:

«А я подумываю, не уехать ли с родины [т. е. из Иркутска]… тяжко стало и жить и работать… Выбивайся на стороне, это они не против, но не среди нас, говори о чем угодно и лучше всего о мировых проблемах и гармониях, но не о своих маленьких делах: мы хоть и в грязи, в дерьме купаемся, но это наше родное дерьмо, и нам в нем приятно. Что творится, худо ли, хорошо, — нами творится, никто, кроме газеты «Правда», не встревай. Не потерпим. Ну и что, что тебя в Москве знают, пускай там и знают, а мы не хотим. Вот и пиши о Москве, а не об Иркутске, не говори на весь белый свет, что народ похабят. Это тебе кажется, что похабят, а мы знаем, что он выправляется, благоустраивается и т. д.

В прошлом году сделали мы глупость, переехали на другую квартиру, хотя и та была неплохая. Переехали, соблазнившись большой квартирой, когда понадобилось забирать из деревни мать, и не подумали о том, что кругом будут жить коммунальщики, которых в каждой квартире как сельдей в бочке. И когда я перебрался в отдельную, я стал для них буржуем, и всю злость на нынешние порядки, не разобрав, они стали вымещать на мне. А тут еще дверь мою при ремонте кожей обтянули — это уж верх всего. И началось — то навалят перед дверью, то какую-нибудь гадость подсунут. Пакость мелкая, но неприятная, и терпением побороть ее до сих пор не удается. Мать же, поглядев на все это и поплакав, нынче сбежала от нас к сестре моей в Братск.

Пишу это не для того, чтобы поплакаться в жилетку, а из непонимания и недоумения: что происходит? Почему мы жить-то не умеем?.. Про народ наш уж и говорить нечего. Неизвестно, что теперь и народом называть. И винить его нельзя. Столько он вынес, что поневоле на стенку полез да друг друга за грудки берет, вытряхивая последнее здоровье. Дошли уж, кажется, до края — назад надо поворачивать, а задние под прежние крики и лозунги напирают, не дают повернуть. [Нрзб.] худо, но не было же такого еще и два даже года назад. Что же будет еще через два года? Я нынче в сентябре съездил снова на Поле Куликово и там чуть приободрился. Сотнями, тысячами каждый день идет и едет отовсюду народ (может, это как раз и есть народ). Хорошие лица, понимают, что к чему. Из какого-то нового духовного подвижничества идут, а не за ради туризма. Или это только кажется, потому что этого хочется? А вернулся домой, и снова тьма. Есть что-то и здесь, не может не быть, но мало и не в куче, всяк по себе вздыхает и тоскует. Остальные же или пьют, или волокут под себя». Как раз где-то в это время Распутина жестко избили в подъезде собственного дома (проломили голову), после чего он долго не мог вернуться к литературному труду» [839] .

839

https://moral-law.ru/index.php?p=post&id=207 По другим мотивам, но зато — пушкинское, из письма П. А. Вяземскому. 27 мая 1826 г.:

«Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и <бордели> — то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-ой песне «Онегина» я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно — услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится — ай да умница».

С годами и я [840] стал пересматривать свои прежние позиции.

Но как не довести этот горькое растождествление до полного разрыва? Как пройти между Харибдой отчаяния и Сциллой тотального оправдания?

У меня нет универсального ответа, кроме самого общего: чтобы не разочаровываться — не надо было очаровываться. Знак вопроса это чаще наследство былых восклицаний.

Надежды юношей питают, Светлы младенческие сны. Цыплята осенью считают, Что их оставят до весны [841]

840

Ранее меня многие прошли этим путем. Философ и старый лагерник А. Ф. Лосев — просто философу В. В. Бибихину (запись от 19.01.1973 г.):

«— А русские? — Водка и селедка. Русские умеют водку пить. Раньше, когда я был молодой, я распространялся о русской душе, славянофильские идеи у меня были, Москва — третий Рим, «а четвертому не быти». А потом с течением времени я во всем этом разочаровался… И меняться уже стар… Нации уже нет… Теперь уже международная судьба… — Как римляне? — Хуже, хуже, хуже… Римляне оставили вплоть до нас, до 20 века, римское право, институты, дороги, языки, много. А русские не знаю что оставили. — Это была долгая история, я столько уже мучился и столько слез пролил, что теперь не хочется говорить… Это как разведенная жена, остается только горечь и ненависть».

ГУЛАГ вообще хорошо излечивал от народопоклонничества.

841

Цит. по: Гаспаров М. Л. Записи и выписки. М., 2000, с. 159. Гаспаров приписывает эти стихи Е. Лозинской, но, похоже, авторство принадлежит Николаю Биляку (советский самиздат).

Выбор меры это всегда творческая задача для индивидуального нравственного чувства.