Мир приключений 1969 г.
Шрифт:
— Дела-то хватило, — сказал бородач, вскидывая тяжелый взгляд серых глаз. — Да оно, вишь как, пришли такие, вроде тебя, да и разорили хозяйство.
— Кулак? — в упор спросил Бубнич.
— Я такого слова не знаю, — сказал бородач, — умеешь хозяйствовать, ночи не спишь, плуги, веялки ладишь — вот и дело идет. А для тебя, оно конечно, кулак.
— У нас один тоже в деревне был, — зачастил Чумак, — мироед, вроде этого. Все дворы у его в долгу.
— А как же вы в одну шайку попали? — спросил Бубнич, отворачиваясь от бородача. —
— А ён не наш, — влез в разговор небритый мужик, взятый в плен Клешковым. — Етот ихний.
— Чей — ихний? — спросил Бубнич.
— Красковский, — заспешил Чумак. — Мы совхоз взяли, а тут они на нас. Мы — бечь. А потом батько нас собрал, гуторит, их же два десятка, не боле. Мы внове на них, а тут вы!
— Да, — сказал Бубнич, — сам черт тут голову сломит... А чего вы между собой передрались? — спросил он у бородача.
— Это между кем — промеж собой? — спокойно переспросил бородач. — Промеж собой, когда свои, а эта голь — она кому своя? Может, вам?
— Может, и нам, — сказал Бубнич. — Ну ладно. Сколько у Краскова народу? — спросил он бородатого.
— У капитана Краскова народу хватит, — сказал тот.
— Да десятка два у него! — зачастил Чумак. — Только они все навроде этого. Сплошь ухорезы!
— А ты чего к Хрену пристал? — спросил у третьего пленного Бубнич.
— С горя я, ей-бо, с горя, гражданин товарищ, — сказал тот глухо и посмотрел из-под бровей запавшими больными глазами. — Батьку мого ваши вбилы... за реквизицию... Ось я и прилып до того Хрена...
— Видать, кулак был батька! — определил подошедший начальник.
— Та який кулак, — застрадал мужик, — одна коровка — усе хозяйство. Лошади и то не було.
— А ты, значит, осознал? — спросил начальник.
— Як есть усе осознав, — забормотал мужик и вдруг хлопнулся на колени. — Не вбывайте мене, граждане товаришы!
Бородач презрительно отвернулся. У Чумака затряслись губы.
— Встань! — приказал Бубнич и обернулся.
Из парка звал, кричал, вопил чей-то голос.
Все, кто был в доме, кинулись к окнам и затеснились в узких дверях, ведущих в парк. Голос все кричал за липами аллеи, и все толпой понеслись туда. Клешков бежал сзади и подбежал, когда из толпы уже вылез Гуляев с восковым, мутным лицом и пьяно зашагал куда-то в гущу кустов.
Клешков протолкался сквозь остолбенело стоявшую стену людей и замер. Под деревом на куче свежекопанной земли лежали во всю длину взбугренные страшным последним усилием синеватые человеческие ноги. И только потом Клешков различил, что они не были отрублены, что это была половина человека, вся верхняя часть которого была закопана в землю. Клешков стоял и смотрел на эти ноги и представлял, как его держали, может быть наступив на поясницу, как он пробовал руками отпихнуться от дна ямы, а сверху уже беспощадно сыпали и сыпали землю, и он задыхался и кричал, а земля лезла в рот, ноздри...
А может,
Звякнуло железо, двое начали спешно копать.
Вокруг молчали, и только дыхание было громким и частым. Клешков отвернулся, чтобы не видеть лица, которое сейчас откопают. Лопаты шумно вгрызались в землю. Вдруг все смолкло.
— Рыбаков! — сказал писклявый голос начальника.
Клешков вспомнил веселого вихрастого человека, выступавшего у них месяц назад о необходимости любить и беречь лошадь, и в горле у него возник и застрял комок.
— А-а! — взвыл чей-то голос. — Вот они как нас!
И тут же застонал, заскрежетал Мишка.
— А ну! — крикнул он мучительно задрожавшим голосом. — А ну, сочтемся!
И побежал к дому, высоко подняв локоть раненой руки, а здоровой на ходу выдергивая свою знаменитую шашку, подаренную ему самим Котовским. За ним с ропотом хлынула толпа. Клешков бежал рядом с другими, ежесекундно ощущая, что все свершенное с управляющим совхозом могло быть сделано с ним. От ужаса у него поднялась на голове фуражка, и ненависть, которую он ощущал сейчас, как и все бегущие рядом с ним, не могла не пролиться куда-то, иначе от нее могло разорваться сердце.
Пленные так и стояли в углу, под охраной двух милиционеров, когда ввалилась толпа.
— А ну, катюги! — медленно подходил к ним Мишка, напрягая отведенную руку с шашкой. — А ну становись!
— Не надо! — вскрикнул Чумак, хватаясь рукой за голову и вжимаясь в стену.
Пожилой мужик, взятый Клешковым, смотрел остановившимися глазами. Бородач побелел и отвернулся.
— Фадейчев, — крикнул сзади голос Бубнича, — не сметь!
Но шашка уже свистнула, и Чумак сполз по стене.
— Отставить, Фадейчев! — снова закричал Бубнич.
И тотчас сзади завязалась борьба, и чей-то жестяной голос сказал:
— Тебе здесь дела нету, комиссар.
Опять свистнула шашка. Коротко охнув, упал пожилой, следом упал бородач, а шашка все свистела и свистела...
— Иншаков, наведи порядок! — задыхаясь, закричал сзади Бубнич.
И тотчас же тенористый голос начальника закричал:
— Эй, Фадейчев, а ну кончай! Слышь, тебе говорят! Они ж и так мертвяки все трое.
Толпа стала расходиться. Клешков взглянул на тела, залитые кровью, и, чувствуя, что давится, выбежал в парк.
Когда он вернулся, Бубнич, стоя перед бледным, но невозмутимо усмехающимся Мишкой, кричал что-то о трибунале, а Фадейчев старательно вытирал тряпкой свою именную шашку. Проходившие мимо чекисты и милиционеры сторонились его, и в глазах их было восхищение и страх.
— Пойдем на воздух, — сказал подошедший Гуляев.
Мальчишеское упрямое лицо его как-то затвердело и осеклось за этот день. Клешков молча вышел за ним. В парке было тихо. Но амбары и конюшни все еще не догорели. Пламя бурлило невдалеке, по деревьям пробегали алые отсветы.