Мир всем вам
Шрифт:
— …Словно взбесились все! И каждый чуть ли не с Богом за руку здоровается, — тарахтит он на самом краю стола. — Никакого страха. Никакого ни в чем раскаяния. Друг на друга и то волками смотрят. А с нами, русскими, как хозяева держатся…Двое дудуаевцев женщину в соседнем дворе убили. За что убили? Дом отобрать? Если бы. Ни разу не видели пулемет в деле. На человеке решили проверить. А на ком еще проверишь, кроме русского? И детей бы убили, если б соседи не зашумели. А тем дудаевцам лет по семнадцать, не больше. А уже: "Баранов наших пасти будете!"
За этими другие пришли. За теми еще одни. И не в пастухи вербовать… На улицу — не вечером — днем — страшно шагнуть. Уведут —
Да еще и не всегда убивали. Зайдут в чужой двор, как в свой собственный, и давай там развлекаться; хозяина покалечат, хозяйку изнасилуют, скотину перестреляют, напоследок дом подожгут. Всё можно. Никто ни за что не спросит. Зачем, спрашивается, так издевались? Не проще ли сразу убить? А, нет… Хочется морально сломить, дух надорвать в человеке. Превознести себя, избранного, над ним, бедолагой. Смерть-то, она один раз приходит, ее можно стерпеть. А вот попробуй вынеси, когда каждый день тебя бьют, когда за лишнее слово можно калекой остаться, когда стреляют в твоих близких, а у тебя ничего нет, чтобы ответить! Ничего, кроме кухонного ножа, которым вчера пытали тебя самого. Нет за твоей спиной ни армии, ни милиции. А если и были, то разве кто помнит, чтоб русские заступались за русских?
Статью читал я одну про беженку, — все дальше распаляется Костя. Он уже не смотрит на стол, как в самом начале рассказа, он ищет наши глаза. — Спрашивают ее: "Ненавидите ли вы чеченцев?" А она: "Нет! Я ненавижу русских! За то, что бросили! За то, что не помогли! Не пришли! Оставили!"…
"Зачем ты сел к нам? — горько думаю я. — Зачем испортил нам день?.."
Безмолвные, словно камни, мы хмуро смотрим перед собой и ничего не видим. Нам нужно прямо сейчас выпить водки, но никто не в силах поднять руки.
А этот всё не может остановиться:
— А те, кто издевался над русскими… С ними-то, что стало? Всех ли положили в боях? Всех ли извели в Чернокозово? Да, нет. Лишь малую часть. Остальных, как часто у нас, русских, бывает, простили. А те и сами не верили, эти прощенные, что такое возможно. Их жалели. Их не расстреливали. Им доверяли вновь. Давали в руки оружие. Примеров — любой счетовод собьется. Тот же "Восток" Ямадаева, та же СБ Кадырова. Да, вот только… — уже не успевает переводит дыхание Костя. — Вот только, когда их принимали, кто-нибудь вспомнил, в кого они хотели нас обратить? Кого они мечтали видеть у своего порога? Скотов подъяремных, рабов чернокостных…
…Мы сидим в дальнем углу кафе у разбитой кирпичной стены. За стеной свалился в канаву и тает от дождей безобразный глинобитный студень. Старый неухоженный сад медленно прокладывает себе дорогу во двор. В трещинах пола встают молодые побеги, на столах без боязни танцуют птицы…Ленивый постоялый двор. Мы завернули сюда хлебнуть какого-нибудь пойла, а попали в зал суда в час вынесения приговора.
У нашего самозваного судьи дрожит губа:
— …Хотели сделать нас рабами чернокостными! Как там, у Михалкова: "…Чтобы мы нужду терпели, наших песен петь не смели возле дома своего"! И это мы-то рабы?!. Мы, русские?!. Да, были рабы. Кого обманули, кого украли, заткнули рот, бросили в подвал и посадили на цепь. Были наши пленные, которым не выпало иной доли, как надрывать свою спину на благо других. Работать под побоями от света до света. Дохнуть от этих побоев, не заслужив и могилы…Да, были рабы. Но ведь бежали из плена, кончали жизнь самоубийством, ждали освобождения. Конечно, кто-то остался. Кого-то запугали, уговорили изменить вере и Родине. Были и такие. Но были единицы, были десятки, может быть, сотни. Но ведь не тысячи! Не тысячи!
Помните
Мы сидим потрясенные. У нас просто отнялись языки. Потому что мы — русские! И никогда мы не слышали такой правды!
Но он нерусский!!!
— Ты, кто по нации? — выдыхает напротив сосед.
— Татарин. Волжский татарин. Я был здесь в 93-м, видел весь беспредел…
— А как же… — вырывается у кого-то, но он не успевает закончить фразу.
Костя только сейчас подошел к самому главному:
— Сын у меня в первую участвовал… — ломается и падает его голос. — Но уже после погиб. Машина во дворе сбила. Умер там, где родился.
Он молча берет чужой, с водкой, стакан. Молча, не смотря на других, выпивает свой "третий" тост.
За столом слышно, как где-то на кухне возятся поварихи. Слышно, как булькает в Костином горле жидкая вонючая водка.
Непостижимый он человек! Едва переведя после стопки дух, татарин возвращает нам прежнее свое лицо. Темное и спокойное. Без прежней судороги и обнаженных зубов. Ему неловко, что сказал лишнего, а тем более упомянул о сыне. Он не хотел нас расстроить.
— Поесть не успеете, ребята. Не сидите, — виновато показывает он на охладевший завтрак.
Одни тянутся к тарелкам, другие к бутылке.
— А называешь себя русским, — без упрека роняет кто-то.
— Я просто пьян, — по-доброму улыбается он.
…Кончается наше время. Уже разобраны автоматы и заплачено за банкет.
— Тебе куда, Костя? — встаем мы, чтобы уйти.
— Кайнулла, — улыбаясь вновь, говорит он настоящее свое имя.
Но он не может подняться. Он пил меньше всех, но пьян за троих. Ему протягивают руку и отрывают от стула. Костя идет к выходу, опираясь на чужое плечо.
"Все-таки алкаш", — думаю я, глядя, как, шатаясь, он одиноко идет по пыльной улице Грозного. Бывший прилежный родитель, спившийся на нет гражданин, не состоявшийся в жизни судья.
Больше я никогда не встречал Кайнуллу. Маленького седого татарина однажды по пьянке назвавшегося русским. Миновал год моей службы, и я уехал из Грозного.
И если потом я вспоминал эту историю, то никогда не жалел, что не пришлось еще раз свидеться с Кайнуллой. Ведь он уже тогда сказал своё слово и этим лишил себя всякой цены. Да и что было делать за его столом, если я забыл, когда пил?