Модельер
Шрифт:
Спал Влад каждый день на новом месте. Как распускающийся бутон тюльпана демонстрировал одну за другой свои тычинки, так город заводил его всё дальше и дальше от мест, где ходят люди. Влад опасался, что они будут кишеть бездомными, но ничего подобного не происходило. Бездомные искали общества друг друга, он же стремился к одиночеству.
Это был, например, заброшенный чердак, закутки под лестницами в парадных, теплотрасса прямо под открытым небом, на которой чёрной краской были скрупулёзно нанесены рисунки, будто перешедшие со сводов пещеры — сцены охоты на горных козлов и живописный лагерь из бунгало и плясками вокруг огромного костра. Изящные и загадочные, как
Постепенно начала проявляться какая-то система. Мироздание всё чаще приглашало его переночевать под разными мостами или на их опорах, где прохладная вода подползала к самым ногам. Бывало, ночная прогулочная лодка проплывала совсем близко от его убежища. Спать приходилось, приняв позу эмбриона, было очень холодно, но сны приходили светлые и поверхностные. Их хотелось рассасывать под языком, как ириску в далёком-далёком детстве.
Утром солнце всплывало откуда-то из водных глубин — и одновременно восходило в животе Влада, согревая его изнутри.
Бродяжничеству он отдал почти два месяца жизни, до первых холодов. Изучал город под всеми углами… нет не так — медитировал на каждый угол, хлюпая разваливающимися ботинками по лужам, заглядывал в окна. Телеэкраны с той стороны заглядывали в него глазами киногероев или дикторов новостей.
Люди его по большей части не замечали — разве что дети, если их не увлекал гипнотический водоворот мультиков или какая-нибудь игра.
На большинстве окон были решётки, но Влад преодолевал их с безмятежной улыбкой. Он становился на цыпочки, тянулся выше… выше… и перешагивал карниз. Решётка оставалась позади, а в ноздри заползал запах жарящейся на кухне рыбы.
Лучше всего, конечно, когда в комнате никого не было. Но так получалось не всегда. Иногда кто-то неожиданно заходил, иногда хозяин или хозяйка сидели в кресле с книжкой, шитьём или игрой на сотовом телефоне. В первом случае Влада просто не замечали, во втором люди в креслах оказывались спящими. Дети его видели, но не издавали ни звука, только провожали здорового лысого парня долгим взглядом.
Влад выключал телевизор из розетки, закидывал провод на шею, чтобы не болтался под ногами. И скоро уже был снаружи. Решётки и оконные стёкла по-прежнему его игнорировали, только иногда оставались грязные следы на подоконнике.
* * *
Ранним ноябрьским утром Влад решил, что пора возвращаться. Не хватало тёплого, ароматного, как давно не стиранное одеяло, пальто, которое он оставил Юле; было уже достаточно холодно. Прозрачная суета Введенской улицы, где жила Юлия, встретила его, как опытный акушер принимает из чрева матери новую жизнь: поддержала головку, чтобы он не ударился о низкую вывеску частной хлебопекарни, обрезала пуповину, и вот Влад больше не придаток города, вот он уже самостоятельная сущность, хотя лицо его всё ещё хранит на себе текстуру и прохладность бетона, на котором он провёл столько ночей, а пальцы сухие и тонкие, точь-в-точь как ноябрьская трава. Он будто испытал перерождение и вернулся уже другим человеком, только по запарке вместо чистого блокнота для воспоминаний и телефонных номеров захватил свой старый. Впрочем, там ещё оставалось несколько пустых страниц. Люди высыпают из подъездов, будто их, как гигантские перечницы, трясёт огромная рука, головы их как консервные банки, спрятанные под шляпами, беретами, банданами или каёмкой волос, и Влад уверен, что при необходимости
Юлия жила не то на втором, не то на третьем этаже.
Окна её выходили во двор, где в запущенном саду на спрятанных в траве камнях восседали лысоватые старики, похожие на китайцев, и играли в го и более традиционное для этих краёв домино.
Самый центр Петроградки. Когда там, снаружи уютного, втиснутого между несколькими домами двора, проезжал трамвай, под пятками дрожал пол. Всё как у всех. В окно Ямуны заглядывал и тянулся к ней мордой через крышу грациозный, как жираф, подъёмный кран.
Странно, но собственный дом казался Юлии то четырёх, а то пятиэтажным — всё дело в полуподвальном этаже, наполовину утопленном, как и положено подвальному этажу, в землю. Когда ей хотелось взмыть в небеса, она предпочитала (сидя в кресле-качалке и попивая молочный коктейль) думать, что живёт на четвёртом этаже, что вот-вот, ещё чуть-чуть вверх — и крыша! И небо! А когда напротив, крепко стоять на земле, Юля думала о верёвочной лестнице, что лежит к них на балконе. Лестница приползла сюда прямиком из её детства: когда-то с её помощью девочка попадала в шалаш в древесной кроне. Дерева того давно уже нет, шалаша, естественно тоже, а лестница, которая считалась игрушечной, как внезапно выяснила Юля, свободно доставала с её наполовину третьего этажа до самой земли.
Юлия была в комнате дочери, когда от оконной рамы — с той стороны — отскочил камешек. Потом ещё один, уже от стекла.
Субботнее утро. Ямуна шевелится под одеялком и сонно спрашивает:
— Мама, кто это? Нина? Это ребята?
Для её друзей рановато. Погода не располагает к столь ранним прогулкам: не жарко. Небо затянуто низкими облаками.
— Это не к тебе, — говорит Юля, отодвигая занавеску. — Это ко мне. Господи, да это же он…
Она пытается на пальцах объяснить лысому, безмятежно улыбающемуся человечку, в какую квартиру следует позвонить. Потом плюёт на это бесполезное занятие и сбегает по лестнице вниз.
— Можно у тебя искупаться?
Влад смотрит на неё с некоторым страхом, со смущением и с восхитительной улыбкой, которую им с Савелием так редко довелось видеть прежде, но которую, единожды увидев, сразу же прикалываешь кнопкой в область памяти, подписанную — «Влад». Мол: вот какой шикарный компромат я на тебя раздобыл, приятель!
— Бомжик ты мой ненаглядный! — рокочет она.
Юля заключает его в объятья, целует в обе щеки. От Влада пахнет речной водой.
Влад словно подкручивает внутри себя какую-то ручку, пытается настроить на лице суровое выражение, но это едва удаётся. Лысый человек его склада просто не может быть суровым. Если даже захочет, у него ничего не получится. Уши вечно всё портят.
— Ты стала очень странной, когда стала разговаривать вот так… стала разговаривать, — бормочет он в сторону. — Ты должна выглядеть по-другому. Быть такой… огромной.
— Я знаю, — отвечает Юлия. Берёт его за руку и тащит наверх. — Знакомься, это Ямуна. («Мама, куда ты побежала? Я испугалась!») — Успокойся, дочка, это наш друг. Он очень долго маялся дурью и теперь будет соскребать её со своих телес.
Влад как раз разулся. Кроссовки, казалось, не переживут ещё одного обувания и расползутся по швам.