Модельер
Шрифт:
— Это низ.
— Что?
— Там, где голова. Это низ. Переверни её.
Юлия развернула майку, разгладила её на коленях. Принт напечатан кверху ногами.
Улыбнулась:
— Так лучше. Только вот права на публикацию изображений звёзд нам никто не даст.
Влад нахмурился.
— Сейчас внесу кое-какие коррективы.
Он схватил красный маркер, заключил лицо кинозвезды в квадрат и заштриховал его. Добавил ещё несколько штрихов в других местах — чтобы красное пятно было не единственным.
— Так лучше?
— Я не знаю… её же всё равно узнают? Слушай, а ведь точно. Её узнают! А нам предъявить ничего не смогут.
Она вдруг с подозрением уставилась на Влада.
— Где ты этого нахватался? Я-то понятно, я принадлежу к ТВ-поколению. Но ты…
Влад
— Ты не представляешь. В Уганде все смотрят сериалы. Я смотрел их с прекрасными людьми — я в каком-то смысле обязан им всем жизнью, если бы не они, не знаю, что бы что мной стало на той земле. Так что посмотреть с ними сериалы — меньшее, что я мог сделать («Неужели! — думала Юлия, подняв брови. — У нас появилась ответственность?») Откровенно говоря, я не знал, что эти лица популярны и у нас.
Когда той волшебной работы, когда между поверхностью бумаги и кончиком карандаша творилась настоящая магия, стало меньше, Влад стал чаще наведываться в мастерскую. Одним своим видом он выживал всех до единого подмастерьев (у самого наглого наглости хватало, только чтобы чуть-чуть задержаться на пороге), и садился за швейную машинку. Здесь всегда была работа — многие эскизы он успевал менять прямо на ходу, когда Рустам или его подчинённые одевали в заготовку манекен. И тогда платье снова шло под нож. Наверное, не один подмастерье хотел попросить его: «Дяденька! Подумайте, пожалуйста, сначала хорошенько над этим платьем. Не поспите над ним парочку ночей, сломайте несколько инструментов и отбейте костяшки пальцев об стол. И когда картина полностью сложится в вашей непостоянной голове — рисуйте набело и отдавайте нам. И не заявляйтесь — умоляем, не заявляйтесь больше в мастерскую со своими безумными идеями как то или это лучше переделать!»
Но Влад терпеть не мог доставлять кому бы то ни было беспокойство, и поэтому бежал и переделывал всё сам.
— Что-то я тут наворотил, — объяснял он Рустаму, смущённо потирая лоб.
Он отправлял предыдущую заготовку в корзину под столом и фактически кроил новый костюм, сшивая его по-другому и получая похожий результат, но проще и изящнее. Как будто здесь действуют какие-то природные силы, естественные законы эволюции, которые приспосабливаются к стремительно меняющемуся окружающему миру, и к столь же стремительно меняющим свои изгибы извилинам Влада.
Рустам лишь улыбался буддистской улыбкой.
— Это отличный крой, — говорил он.
Он хотел сказать: «ты очень многому научился за это время», но промолчал, надеясь, что Влад всё поймёт и так. В душе он ещё подросток (хотя по паспорту и внешне уже взрослый мужчина), и ему никакой пользы слышать такие слова. Прогресс может забуксовать в луже тщеславия, а это опасно, хотя самому Рустаму такой прогресс и не снился.
— Правда, хороший? — недоверчиво переспрашивал Влад.
— Изящный и простой, — Рустам сводил брови, заставлял лицо принять слегка недовольное выражение. — Ну, на самом деле там ещё много работы. Можешь оставить мне на шлифовку. Уж я разберусь. Одену вон ту крошку (он показывал на ближайший манекен) как надо.
День, когда «африканская» коллекция увидела свет, был солнечным, позднеапрельским воскресеньем. Юля планировала подготовить её к июлю, чтобы представить на германской неделе высокой моды — Владу, как лауреату московской недели, практически все дороги были открыты, — но всё было готово ещё весной, все бродили, как неприкаянные, по мастерской: подмастерья, которых Влад и Савелий никак не могли посчитать, устраивали между столами войнушку, кидаясь никуда не пристроенными каблуками и клубками суровых ниток, Рустам не делал попыток их прогнать — сидел, уронив руки, и бездумно смотрел, как льётся в распахнутое окошко свет напополам с пылью. Он выглядел, как собака породистых кровей, пытающаяся понять, куда делись все её щенки: готовые костюмы вместе с манекенами Юлия грузила в кузов своего пикапа и увозила в шоурум, оставляя на полу только клочки хрустящей упаковочной бумаги. Влад бесконечно, почти маниакально стремился вновь и вновь что-то переделывать. Он приходил каждый раз в
В шоуруме каждый раз встречала его Юлия. Она приезжала сюда, как на работу: писала статьи, руководила отсюда специально нанятым заместителем главного редактора, которая, в свою очередь, руководила журналом. Когда Влад или Савелий были здесь, они могли слышать, как корчится в телефонной трубке этот заместитель, как она прерывисто дышит и молчит, сдерживая слёзы, под однообразной, болезненной пыткой фарфоровым Юлиным голосом.
— У меня тут появилась одна идейка… — говорил Влад, после чего просто не мог придумать, что бы ещё сделать с костюмами. Они казались идеальными. Нужно было иметь сердце вандала, сердце, которое нужно только для того, чтобы перекачивать кровь, и не для чего больше, чтобы снова всё сломать из-за какой-то не до конца оформившейся мелочи, которая не давала покоя Владу.
— Был бы я года на три старше и опытнее, — в сердцах говорил он Юле, — Я бы нашёл, что поменять.
Женщина молчала.
— Это хорошо, — говорил Савелий. — Он старается. Помнишь, всего как полтора года назад он разбрасывал едва готовые вещи направо и налево, а из эскизов делал самолётики?
— Самолётики, — задумчиво повторила Юлия.
Она была всё той же стеклянной и хрупкой, со звенящим в как будто полых недрах её тела голосом, резонирующим, как в мегафоне, и, как положено стеклянной фигуре, мало на что реагировала должным образом. Разве что на бездеятельное молчание. Ты молчишь, и она молчит.
Рустам, как и обещал, хорошенько поработал над заготовками напильником и шкуркой. Все они теперь замыкали круг по стенам зала — двадцать четыре работы, двадцать один женский костюм и три мужских. Стол пришлось сдвинуть на центр комнаты, туда же отправились и стулья для посетителей. Компьютер, телефон, настольная лампа, какой-то блокнот и канцелярские принадлежности — Юля была на редкость консервативна в маленьких радостях, которые обычно находят себе место у женщин-руководителей. И вообще у всех женщин, буде у них заведется стол. Исключение составляла кожура от семечек, которые Юля полюбила грызть во время работы — в мусорном ведре в конце дня скапливалось до четырёх больших пачек со вспоротыми животами и оторванными головами, а кожурки на столе очень органично сочетались с атмосферой. Савелий демократично жал плечами: «Некоторые курят…». Юлия, конечно, курить не бросала, но семечки в списке маленьких её слабостей были явно впереди всех остальных. Чайник, чашки, стопки журналов отправились жить в подсобку. На стенах красовалось по плазменной панели, над головой — массивная чёрная люстра, которую Юлия выбирала, наверное, сообразно своему нынешнему настроению. Настроению, как будто одной ногой она уже застряла в болоте и с удовольствием ступила бы туда же второй, но вот незадача — первая не даёт достаточно на неё опереться.
Паутина трещин на витринном стекле в солнечные дни расчерчивает всё вокруг концентрическими кругами и ломаными линиями, набрасывающими вуаль загадки на лица манекенов. Рядом с дверью повесили скромную чёрную вывеску: «шоурум, время работы: по предварительной договорённости», и им звонили чуть ли не по три раза в день, узнать, можно ли снять зал для танцев, когда они поменяют стекло, платят ли они аренду, и просто так — полюбопытствовать. Как сказал Савелий, более броского оформления фасада придумать нельзя: глаз уже изрядно замылен к наигранному восторгу и ярким краскам реклам, зато отделанные чёрным мрамором козырьки, отсутствие внятной вывески, затемнённые стёкла и стеклопакет, разбитый — складывалось впечатление — не просто так, а с умыслом, заставляли прохожих останавливаться и даже пробовать носками ботинок на ощупь ступени крыльца, а руками — холодные витые перила.