Молох
Шрифт:
Эта маленькая речь оказала свое действие, и после короткого совещания горлопаны замолчали. Я поспешно взбежал по лестнице и постучался, назвав себя, в комнату Греты. Она сама открыла мне и была вся красная и очень оживленная. Госпожа Молох неподвижно сидела в углу.
– А, вот и ты, – сказала Грета. – Пора! Я уж думала, что эти молодцы разнесут нас!
– Ты – славная крошка, – сказал я, целуя ее. – Не бойся ничего, опасности нет.
– Да я вовсе и не боялась! – возразила Грета.
– Мсье Дюбер прав, – с горечью отозвалась госпожа Молох. – Эти пьяницы удовольствуются рычанием, но мой муж все-таки в тюрьме!
В это время перед виллой «Эльза» снова началось какое-то оживление. Я выглянул в окно: Граус с листом бумаги в руках говорил, взобравшись на скамейку и обращаясь к толпе:
– Вот телеграмма, которую наш возлюбленный принц посылает сейчас всем имперским начальствующим лицам: «Чудесным образом спасенный от опасности, которая ныне угрожает всем коронованным лицам, я возношу хвалу Господу, предупредившему страшное покушение. Отто, принц Ротбергский».
Толпа разразилась оглушительными
– Ступайте-ка обе в мою комнату, – сказал я госпоже Молох и Грете. – Там вы будете в полной безопасности, и рычание толпы не дойдет до вашего слуха!
Профессорша согласилась с этим и ушла ко мне, но Грета предпочла остаться со мной. И мы стали смотреть с ней на все прибывающую толпу, которая забавлялась криками:
«Смерть Циммерману!»
Глава 9
«Дорогая Берта!
К сожалению, у меня нет оснований писать Вам в более радостном тоне, чем прошлый раз. Все обстоит пока по-прежнему. Муж по-прежнему содержится в ротбергской тюрьме, и в десять дней его одиночного заключения мне не удалось повидать его. Как вы, наверное, уже читали в газетах, он отказался избрать себе защитника. На допросах он отвечает, что если ротбергским властям нравится разыгрывать комедию, то он-то не желает принимать участие в последней.
Вы должны знать, дорогой друг мой, что сила духа у моего мужа непоколебима. Я уже не раз испытала, что принятого им решения нельзя изменить даже в пустяках, касающихся домашнего быта. У Карла будет защитник по назначению, но и ему не добиться от моего мужа ни слова. Таким образом, нашим врагам предоставляется полная свобода донять нас. Вы понимаете, как я беспокоюсь. Я не так стойка и более чувствительна, чем он, и меня приводит в отчаяние запутанность этого дела.
Я ходила к судебному следователю и к министру полиции. Они приняли меня с таким таинственным видом, говорили с такими недомолвками об опасности, угрожающей правам общества, что мне оставалось только уйти назад, не разрешив вопроса, который я хотела поставить им на вид. Этот вопрос гласит: как допустить, что мой муж, вся жизнь которого была одним сплошным гимном Разуму, Правосудию, Добру, совершил бессмысленный, несправедливый поступок? А они только качали головой и говорили о социальной опасности. Тем не менее, из уклончивых фраз министра я поняла, что они смотрят на моего мужа, как на экзальтированного фанатика. Моральные выводы, сделанные Карлом из монистической доктрины, они считают химерами! Наши вечерние собрания в Йене, на которых мы прославляли таинства и красоты природы, в их окраске превращаются в какие-то сеансы спиритизма или анархизма – не знаю, право! Это могло бы показаться вам смешным, если бы настоящий момент не был слишком печальным для веселости…
А сама я не только не сомневаюсь, но и с трудом удерживаюсь от слез. Я думаю о том, что мой муж один в громадной каменной клетке, наверное, вдобавок сырой. Хотя он и пишет мне, что чувствует себя очень хорошо и что эта обстановка располагает к работе и размышлениям, но я знаю, что все это пишется только для моего спокойствия. Разве у него такая постель, к какой он привык? Увы, там никого нет, чтобы следить, не сбросил ли он во сне с себя одеяло, как с ним часто случается, потому что и во сне он остается таким же подвижным, как в состоянии бодрствования. А его еда! Ведь он или совсем забудет поесть, или, задумавшись о великих космических проблемах, будет есть до тех пор, пока не опустошит всего блюда. И мысль о его страданиях лишает меня и сна, и аппетита.
Однако теперь не время разливаться в жалобах, надо действовать. Ваша пропаганда в Йене оказала свое действие, потому что она вызвала протест, подписанный всеми профессорами, и письмо ректора к имперскому канцлеру. Другой лист с выражением протеста циркулирует теперь в Мюнхене благодаря стараниям профессора Макса Фишера. С удовольствием отмечаю еще имя Бенедикта Колера. Это, как вы знаете, – очень ожесточенный противник философских идей моего мужа, и они отчаянно полемизировали между собой. Но вся профессорская корпорация почувствовала себя оскорбленной таким обращением с одним из своих самых блестящих сочленов!
Вы спрашиваете, дорогая Берта, каково здесь, на месте, настроение? Для этого я должна разъяснить Вам, в каких политических условиях мы здесь живем. Территория принца Ротберга населена приблизительно семью тысячами жителей, из которых около двух тысяч живёт в Ротберге, а три тысячи в Линцендорфе, местечке по соседству, где имеются гончарные заводы. Остальные рассыпаны по поселкам и горным селениям. Ротберг, где находится дворец принца, и который, в сущности, живет двором и, приезжими, отличается большой приверженностью к принцу. Линцендорф, как рабочий центр, либерален. Уже на другой день после покушения линцендорфские социал-демократы собрали сходку и отрядили делегацию к принцу, чтобы потребовать освобождения профессора, арестованного без всяких улик. Наоборот, в Ротберге жители криками требовали смерти моему Карлу и даже мне, а хозяин курорта даже прогнал меня из виллы, и я не могла найти себе приют, пока не устроилась в доме чеботаря Финка: это очень честный ремесленник и большой демократ. Дом Финка когда-то принадлежал отцу Карла.
Сегодня, благодаря волнению ученого мира, статьям в органах прогрессивной мысли и, как мне кажется,
Так вот, милая Берта, каково положение дел. Оно далеко не блестяще, но меня поддерживает тот взрыв протеста, который объединил всю ученую Германию. Что касается меня, то я не устану протестовать ни словом, ни действием. А сегодня я надеюсь добиться от принца прекращения изолированности мужа: один из наших друзей, премилый молодой француз, состоящий здесь в качестве преподавателя юного наследного принца, ходатайствовал об этой милости через принцессу и надеется получить благоприятный ответ. Сегодня он обедает в замке; о, если бы он мог принести мне оттуда весть о даровании обещанной милости!
Дорогая Берта, я хочу, чтобы Вы и наши друзья поскорее приехали сюда. Вы поддержите меня и поможете выполнить мою задачу. Не откладывайте! Впятером мы составим целую маленькую армию, которая увлечет за собой толпу. Жму руку Альберту, Францу и Мишелю. Посылаю горячую благодарность профессорам, студентам и всем тем, кто принимал участие в агитации за моего мужа. А вас, милая Берта, я от души целую, равно как и Вашу отличную хозяйку, госпожу Рипперт.
Действительно, в тот день, когда было написано это письмо (которое впоследствии было опубликовано в либеральной газете), я и Грета должны были обедать в замке. По установившейся привычке мы отправились с нею днем пешком в горы. Было очень жарко. Когда под вечер мы возвращались в курорт, Грета сказала мне:
– А не находишь ли ты, Волк, что Ротберг стал уже не тем, чем был прежде, после ареста Молоха? Он не делал особого шума, его почти не было видно, и все-таки, начиная со дня Седана, здесь все стало скучнее; все – даже погода!
«Грета права, – думал я, – маленький старенький ученый схвачен в своей лаборатории и брошен в тюрьму. Ничтожное происшествие! И все-таки общественная совесть не чувствует себя спокойной… Да, Ротберг изменился после того, как Молоха посадили под замок. Пангерманисты сбавили тон, социалисты строят невыносимые рожи мучеников, принц нервничает: нет более ротбергских марок и туземного гарнизона, империя, долго игравшая в кошки-мышки с Ротбергом, теперь хочет проглотить его целиком. Майор оправился от последствий взрыва, но стал еще раздражительнее и отвратительнее, чем прежде. Мой ученик стал мрачен и скрытен; я чувствую, что он что-то утаивает от меня, но не могу догадаться, что именно… Грета уже не держит себя с ним так запросто, товарищески, как прежде, но почему это – она не говорит мне. Я чувствую, что она опасается чего-то по отношению ко мне. Она решается на туманные намеки, что я мог бы отказаться от преподавательской деятельности и получить место в промышленном банке при посредстве ее друзей. «А Эльза… О, Эльза не поддается той печали, которая разлилась вокруг после ареста Молоха! Она даже и не думает о Молохе! Она живет в своих грезах. А эти грезы – бегство принцессы через весь мир с учителем…
Вот я и пришел к тому пункту связи, когда женщина подчиняет себе мужчину, и когда мужчина неволей или волей повинуется ей. Весь мой разум протестует против глупости, которую я собираюсь совершить, и все-таки я сделаю эту глупость! Я похищу принцессу… Я буду обладать женщиной, которая не вызывает во мне такого безумного желания, способного примирить всякие противоположности…
В то время, как я думал все это, Грета, смотревшая на меня, сказала (мы как раз дошли до порога нашей виллы):
– Волк, ты думаешь о чем-то неприятном, что ты не можешь сказать мне!
– Ах, оставь меня думать о том, о чем мне угодно! – ответил я, раздосадованный ее проницательностью.
– Хорошо, хорошо, – сказала она, – я не думала, что сделаю неделикатность этим замечанием.
Она дулась на меня все время до обеда, но около половины восьмого вошла ко мне в комнату, одетая в вышитое муслиновое платье, в котором когда-то была на посольском балу. Оскорбленное выражение ее лица плохо мирилось с явным довольством собой.
– Прости, если я мешаю тебе, – сухо сказала она, – но у меня нет горничной, которая сказала бы мне, все ли у меня в порядке.
Я посмотрел на сестру: стыдливое декольте, сформировавшиеся руки, плечи, детские линии которых совсем сглаживались, талия и фигура девочки-женщины – все вместе являло собою невыразимо чарующий, влекущий образ.
«Ах, как дивно прекрасна юность! – подумал я. – В мире имеется счастливый человек, которого я пока еще не знаю. Он придет за этим цветком, вдохнет в себя его аромат, сорвет и унесет с собой. Вот счастье, за которое не жалко отдать жизнь, счастье, которого мне никогда не изведать. Никогда девушка не расцветет в моих объятиях! Цветок, который мне придется нюхать до самой смерти, уже наполовину увял».
– Ну-с? – спросила Грета без всякого нетерпения, медленно поворачиваясь передо мной.
Я встал, слегка охватил талию Греты и, нежно поцеловав ее, сказал:
– Тебе четырнадцать лет, милая сестренка; как же ты можешь думать, что сегодня вечером не будешь настоящей маленькой принцессой?
Она порозовела от удовольствия и, поднявшись на цыпочки, чтобы дотянуться до моего уха, шепнула:
– Ты тоже очень красив в этом жабо и придворном костюме… Видишь ли, мы – простые буржуа, но мы умеем носить костюм лучше, чем все эти марионетки, будь они хотя и из придворных.