Молоко волчицы
Шрифт:
После града стояла засуха. Синее до черноты небо. Сушь. Пылюга. Зной. Ни щенка, ни гусенка. Птицы покинули станицу. В хатах, побитых градом, как пулями, варят лебеду и крапиву. Чахлые акации с желтыми надрубами осыпались в июле. А надо сеять озимые. Сердце Якова обливается кровью. Вот Люба Маркова и подружка ее Мария Глотова, не надо их просить — идти на загон — первыми идут. Только говорят председателю:
— Пеши не дойдем, Яша, подвези, голова кружится.
— Я вас на огороды отвезу, там чуть морквы уцелело, будете полоть, полите и ешьте, она пользу дает большую, морква.
Часть коммунаров разбежалась. Председатель стансовета Михей Васильевич отобрал
— Документ нужен, дядя Михей, — робко просит парень.
Михей Васильевич долго не отвечает, пишет. Прежде чем приложить перо к бумаге, долго трясет пером, руку разгоняет. Не глядя на парня, спрашивает:
— Для какой такой надобности?
— Расписываться с Дуськой пойдем.
— Сперва Дуську запиши в артель.
— Она на сестру учится.
— Будет заведовать артельным медпунктом.
— Его нету в артели.
— Создадим. Ступай.
Зиму еле пережили. Литые штыки весенних лучей прокололи сугробы. Зазеленел чеснок, а петрушка и под снегом была зеленая. Весна штурмом брала завалы снега, проползала ручейками под снежными глыбами и к вечеру размывала их. Зима отступала в леса, в теневые балки.
На синей, промытой высоте летит турман. Следом за ним мальчишки запустили бумажного змея с мочальным хвостом. Это Федор Синенкин, взрослый казак, склеил змея, потому что пролетела над станицей стальная птица с красными звездами на крыльях. Низко-низко летела, саженей на шестьдесят, летчика видели, от страха падали старухи, срывались с цепей кобели.
Михей Есаулов организовал отделение добровольного оборонного общества с курсами пилотов. На зеленом поле, бывшем выгоне, две палатки, на мачте полосатая «колбаса». Михей Васильевич и не рад затее — коммунар Синенкин душу вкладывает не в артельные дела, а в аэроплан, да и выгон жаль. Сам председатель, как мальчишка, переживает на аэродроме, чтобы взяли и его в полет. Он бы и на курсы пошел — не берут: в сердце какой-то клапан задеревенел.
От такой жизни и полопаться клапанам недолго. Вот из ворот артели выезжают пахари. За телегами хромают на разновеликих колесах плуги с опущенными лемехами — пыль столбом. Единоличники смотрят — нынче годовой праздник, плюются подсолнечной шелухой:
— Коммунары пахать поехали!
— Уже пашут — либо по улице сеять будут!
— Должно, в лесу волки подохли — и Колесниковы выехали пахать…
Навстречу коммунарам вылетел Михей. Остановил первую подводу дедушки Исая Гарцева, старинного закала хлебороба. Рука председателя цепляется за серебряный кольт и тут же прячется в карман. В глазах черный огонь бешенства.
— Ты… дедушка, крестьянствовал когда-нибудь?
— Да ты ишо на горшке сидел, когда мы пахали с твоим дедом на Толстом бугре.
— Что ж ты, мать твою, плуг волокешь по пыле? Ему на фургоне место.
— Правильно, — соглашается Исай. — Так ведь артель, коммуна!
Михей аж зубами заскрежетал.
Но что спросишь с голодного старика? Надо ехать в губернский центр просить для артели семян.
Не много уродило и у Глеба, хотя умел и землицу выбрать, и пахал двумя парами глубоко, до материка. Оладик сменил косу на берданку, охраняя урожай. Хозяин сам обмолотил хрясцы. Потом опять тронул золотой запас, съездил на трех телегах в кубанские села, привез пшеницы — как литая, зерно к зерну.
Зима опять предстояла голодная, золотая.
Мария
Вместе с Любой Марковой и Настей Мария стирала белье на прачечной оживающего курорта.
Митька переходил из рук в руки. Прасковья Харитоновна совсем не хотела отдавать его Синенкиным, голодным коммунарам. Но какая мать отдаст своего дитя — и Мария забрала сына. Двойняшкам Антону и Тоньке по тринадцать лет. Присматривала за детьми Синенкиных золовка Марии Маврочка Глотова, подпольную чихирею которой прикрыла милиция. К Синенкиным она приходила с хвостом, с дочкой. Маврочка пекла и делила на всех оладики. Антон, Тоня и Митька съедали свои моментально, а тетка Мавра с дитем расходовали экономно, не заглатывали сразу, а жевали долго, весь день, что удивляло Синенкиных детей. Отчего Маврочка и Нинка гладкие, а ее дети худенькие, Мария думать не смела, только вечерами ласкала всех троих и подкармливала своей долей оладиков. Когда у Синенкиных кончилась мука, Маврочка ушла, нанялась поломойничать к Глебу — у Прасковьи Харитоновны болели руки.
Курорт на зиму закрывался, прачки получили расчет. Слышно, Глеб нанимал станичников рыть картошку. Не хочется идти к нему, но страшно смотреть на голодных детей. Пошла к благодетелю, подающему сирым и убогим. Антон и Тонька хорошо знали этот двор, где они жили, забегали к бабке Прасковье, молотили вместе с босотвой подсолнухи, перебирали в подземных ямах картошку, сами длинные и ломкие, как белые стебли, нарастающие на картошке к весне. Малолетним батракам Глеб платил не деньгами, а сказочно вкусными красными петушками на палочках, из патоки.
— Добрый день, Глеб Васильевич.
— Здравствуй, Марья Федоровна.
— Работы нету какой?
— Не получается коммуния? Укорот надо дать мужикам, интеллигению гнать в три шеи, через них и вы, казаки, мучаетесь.
— Твоя правда, Глеб Васильевич, мучаемся — хлеба нет.
— У кого нет, а у кого и есть! — торжествовал Глеб.
Исхудала она за лето, как лошадь на пашне. В глазах ни блеска, ни боли, ни горя — каменная покорность. Вспомнился ему золотой крест от деда Ивана. Отдал его весной Глеб за быка, а прежде проверил «на пробу» у зубного врача Гулянского, понимающего в металлах. Яков Львович удивился знакомой фамилии на кресте-ордене. В детстве прислуга Невзоровых Мария играла с детьми Гулянских, и Яков Львович знал, что девичья фамилия матери Марии Тристан. Глебу он сказал, что написано на кресте по-английски, а дарован крест графу Франции Тристану в год французской революции 1789. Выходит, Мария знатных родов. Проба же высокая, девяносто шесть процентов. Но и бык красавец, хотя в мирное время бык не стоил креста. Рядом с Марией дочь, тоненькая, как лозинка. Глеб Васильевич дал ей горсть конфет, девчонка обомлела от радости.
— Возьми муки без отдачи.
— Нет, я работы прошу.
— Я уж нанял людей, ну ладно, откажу им — подсоби вырыть картошку в Чугуевой балке — десятый пуд. Харчи мои.
Жаль и ее, и детей, своя кровь, опасно в балках, калики перехожие пошаливают, как в дедовские времена. Однако и проучить за коммунарство надо — и при этом дать хорошо заработать. Оладик с Ванькой не управлялись, а стансовет зорко следит: не справляешься — отдай урожай государству как излишек.
Вошла сытая Маврочка — болтали про нее с Глебом, что она не только поломойничает тут. Хозяин грубовато сказал ей: