Муля, не нервируй…

Фонд А.

— Выходит, не такая уж и великая…

— Вы же сами знаете, что у вас талант! — я чуть не задохнулся от возмущения (или от слишком крепкого дыма, с непривычки).

— После того, как на последней пьесе, где я играла, зрители начали уходить сразу после фрагмента моего выступления, режиссер меня возненавидел, — медленно, словно через силу, пожаловалась Раневская.

— Дебил, мля, — сквозь зубы промычал я.

— Как ты сказал? «Дебил, мля?» Ха-ха-ха! — расхохоталась Фаина Георгиевна, аж слёзы на глазах выступили.

Я не стал ей

говорить, что это совсем не я так сказал, и уж точно совсем не в этом времени.

— А почему же он дебил, Муля? — утирая слёзы, спросила Фаина Георгиевна.

— Дебил, потому что, будь я на его месте, я бы срочно взял вас на главную роль. Причём устроил всё так, чтобы роль эта была по всему спектаклю ровненьким слоем разбросана. Тогда все зрители сидели бы до самого конца. Потому что вы бы вытянули даже самый тупой спектакль. А успех спектакля потом можно было бы приписывать своей режиссёрской талантливости.

— Не все умеют признавать свою несостоятельность и ошибки… — с тихой болью молвила Фаина Георгиевна, затушила бычок и прикурила новую сигарету от конфорки. — Вот и этот маразматик-затейник Завадский не может. Уценённый Мейерхольд, мля!

— Но ведь там же работает, если не ошибаюсь, Ирина? Кем она там?

— Режиссёр, — ответила Фаина Георгиевна и лицо её стало снова печальным.

— Тем более! — загорячился я, — а почему она вас не пропаровозит?

— Всё сложно, Муля, — вздохнула Фаина Георгиевна и отвела взгляд, — мы были очень дружны с Павлой Леонтьевной, её матерью. А Ирина, дочь её, была молодая. И, как присуще молодости, излишне категорична. У них с матерью были непростые отношения. И естественно она во всём обвиняла меня.

Я только покачал головой и не стал комментировать. Какие бы не были там отношения, но целенаправленно ограничивать ролями столь талантливого человека — это преступление против искусства и человечества. Дома вы хоть деритесь, но не надо вот так с талантом поступать. Но вслух, естественно, я не сказал ничего. Раз сама Фаина Георгиевна не даёт этому никакую оценку, то кто я такой, чтобы судить эти непростые отношения?

— А в другие театры сходить не пробовали?

— Там вообще жопа, — фыркнула Фаина Георгиевна.

— А в кино?

— Кино нынче — это выходки беременного кенгуру. Ерунда сплошная.

Я не успел ответить, так как на кухню запёрся Герасим. И был он изрядно «под мухой». Обнаружив нас с Фаиной Георгиевной, он со слезой в голосе сказал:

— Вот скажите, соседи, почему жизнь такая несправедливая?!

Фаина Георгиевна хрюкнула от смеха, а я лишь усмехнулся. Что тут скажешь?

Герасим постоял немного, раскачиваясь, что-то надумал, а затем полез в буфет. Оттуда он вытащил пресловутую банку кислой капусты, с которой я пытался разобраться в первый день своего попадания сюда.

С некоторым трудом он открыл тугую крышку и в несколько могучих глотков выпил весь капустный рассол. Крякнув от удовольствия, он полез рукой прямо в банку и вытащил пук капусты.

Сунул её в рот и принялся с наслаждением жевать.

— Ох, Герасим, допьёшься ты когда-нибудь, кирдык тебе будет, — укоризненно сказала Фаина Георгиевна, впрочем, больше для проформы. Очевидно, такие разговоры у них происходили частенько, потому что Герасим как-то по-доброму улыбнулся и сказал, жуя капусту, — а я вам зонтик починил!

— Сколько с меня? — спросила Фаина Георгиевна.

Но Герасим, хоть и был подшофе, торжественно заявил:

— Нет! Не возьму ни копейки! Я же так! От души! Ещё мои внуки гордится будут, что их дед Герасим для великой Раневской зонтика чинил!

Он гордо задрал подбородок и стал похож на удивлённого попугая какаду. Такой же взъерошенный и надутый. Немного постояв и покачавшись, Герасим развернулся и медленно пошел обратно, осторожно, по большому кругу, обходя стол и две табуретки, забытые посреди кухни кем-то из соседей.

Мы докурили и, пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись по комнатам.

Совершенно уставший от всех этих разговоров я вернулся обратно к себе, разделся и без сил плюхнулся на кровать. Пружины подо мной жалобно скрипнули. Но я этого уже не слышал — сон моментально сморил меня.

Завтра будет очень тяжелый и длинный день.

А на работе с самого утра меня караулила… Зина.

— Муля, ты что, в номенклатурном доме раньше жил? — спросила она как бы между прочим, но в голосе невольно проскользнули восхищённо-требовательные нотки.

— С чего ты взяла? — удивился я.

— Потому что мы сперва твою маму отвезли домой и я посмотрела, — сказала Зина и глаза её стали внимательно-строгими, — там ведомка огромнейшая. В такой живут только руководство и художники, я знаю.

— Да таких домов знаешь, сколько, — попытался отмазаться я.

— Но по этому адресу, — Зина назвала адрес, — живут только самые важные люди.

— Мой дедушка — известный учёный, — пришлось признаться мне.

Ну, зато хоть адрес — название улицы и номер дома узнал, спасибо Зине. А то вчера у Мулиной матери забыл спросить (да если бы и не забыл, то как бы оно выглядело?). Так что сегодня утром, ещё подумал, что совсем не знаю, куда идти и как быть. Зато теперь знаю. А квартиру я уж там сам как-то найду. Думаю, что дворник там какой-то или даже консьержка должны быть. Дом-то, как я понял, элитный, точнее суперэлитный.

— Вот как… — задумалась Зина и глаза её затуманились.

А я воспользовался возможностью и свалил побыстрее к себе в кабинет.

Сегодня все мои коллеги были на месте, но изображали страшную занятость. На меня старались не смотреть.

Я написал два письма, подготовил проект приказа и как раз начал заниматься наброском протокола, когда в кабинет заглянул Козляткин:

— Бубнов, пошли, — сухо велел он.

Я встал и пошел на выход.

Мои коллеги вжали головы в плечи и отвели глаза.