Мы жили тогда на планете другой…

Браиловский Александр Яковлевич

«С головой под одеяло…»

С головой под одеяло, Как под ветку птаха, Прячется ребенок малый От, ночного страха. Но куда, куда нам скрыться, Если всем мы чужды? Как цыплята под корытце, Под крылечко уж бы! Распластавшийся кругами В небе рок, как коршун. Небо синее над нами — Сводов ночи горше! Пушкин сетовал о няне, Если выла вьюга: Нету нянюшек в изгнаньи — Ни любви, ни друга!

Письмо

Листик, вырванный из тетрадки, В самодельном конверте сером, Но от весточки этой краткой Веет бодростью и весельем. В твердых буквах, в чернилах рыжих, По канве разлиновки детской, Мысль свою не писал, а выжег Мой приятель, поэт советский: «День встает, напряжен и меток, Жизнь

напориста и резва, Впрочем, в смысле свиных котлеток Нас счастливыми не назвать. Все же, если и все мы тощи, На стерляжьем пуху пальто, Легче жилистые наши мощи Ветру жизни носить зато!..» Перечтешь и, с душою сверив, Вздрогнешь, как от дурного сна: Что, коль в этом гнилом конверте, Боже, подлинная весна? Что тогда? Тяжелей и горше Не срываются с якорей. Злая смерть, налети, как коршун, Но скорей, скорей… Скорей!

Александр Вертинский

В степи молдаванской

Тихо тянутся сонные дроги И, вздыхая, ползут под откос. И печально глядит на дороги У колодцев распятый Христос. Что за ветер в степи молдаванской! Как поет под ногами земля! И легко мне с душою цыганской Кочевать, никого не любя! Как все эти картины мне близки, Сколько вижу знакомых я черт! И две ласточки, как гимназистки, Провожают меня на концерт. Что за ветер в степи молдаванской! Как поет под ногами земля! И легко мне с душою цыганской Кочевать, никого не любя! Звону дальнему тихо я внемлю У Днестра на зеленом лугу. И Российскую милую землю Узнаю я на том берегу. А когда засыпают березы И поля затихают ко сну, О, как сладко, как больно сквозь слезы Хоть взглянуть на родную страну…

1925

Бессарабия

Пани Ирена

Ирине Н-й

Я безумно боюсь золотистого плена Ваших медно-змеиных волос, Я влюблен в Ваше тонкое имя «Ирена» И в следы Ваших слез. Я влюблен в Ваши гордые польские руки, В эту кровь голубых королей, В эту бледность лица, до восторга, до муки Обожженного песней моей. Разве можно забыть эти детские плечи, Этот горький заплаканный рот, И акцент Вашей польской изысканной речи, И ресниц утомленный полет? А крылатые брови? А лоб Беатриче? А весна в повороте лица?.. О, как трудно любить в этом мире приличии, О, как больно любить без конца! И бледнеть, и терпеть, и не сметь увлекаться, И, зажав свое сердце в руке, Осторожно уйти, навсегда отказаться И еще улыбаться в тоске. Не могу, не хочу, наконец — не желаю! И, приветствуя радостный плен, Я со сцены Вам сердце, как мячик, бросаю. Ну, ловите, принцесса Ирен!

Сумасшедший шарманщик

Каждый день под окошком он заводит шарманку. Монотонно и сонно поет об одном. Плачет старое небо, мочит дождь обезьянку, Пожилую актрису с утомленным лицом. Ты усталый паяц, ты смешной балаганщик С обнаженной душой, ты не знаешь стыда. Замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик, Мои песни мне надо забыть навсегда, навсегда. Мчится бешеный шар и летит в бесконечность, И смешные букашки облепили его, Бьются, вьются, жужжат и с расчетом на вечность Исчезают, как дым, не узнав ничего. А высоко вверху Время — старый обманщик, Как пылинки с цветов, с них сдувает года… Замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик, Этой песни нам лучше не знать никогда, никогда. Мы — осенние листья, нас бурей сорвало. Нас всё гонят и гонят ветров табуны. Кто же нас успокоит, бесконечно усталых, Кто укажет нам путь в это царство весны? Будет это — пророк или просто обманщик, И в какой только рай нас погонят тогда? Замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик, Эту песнь мы не можем забыть никогда, никогда!

1930

Желтый ангел

В вечерних ресторанах, В парижских балаганах, В дешевом электрическом раю, Всю ночь ломаю руки От ярости и муки И людям что-то жалобно пою. Звенят, гудят джаз-баны, И злые обезьяны Мне скалят искалеченные рты. А я, кривой и пьяный, Зову их в океаны И сыплю им в шампанское цветы. А когда настанет утро, я бреду бульваром сонным, Где в испуге даже дети убегают от меня. Я усталый старый клоун, я машу мечом картонным, И в лучах моей короны умирает светоч дня. Звенят, гудят джаз-баны, Танцуют обезьяны И бешено встречают Рождество, А я, кривой и пьяный, Заснул у фортепиано Под этот дикий гул и торжество. На башне бьют куранты, Уходят музыканты, И елка догорает до конца. Лакеи тушат свечи, Давно

замолкли речи, И я уж не могу поднять лица. И тогда с потухшей елки тихо спрыгнул желтый Ангел И сказал: «Маэстро, бедный, Вы устали, Вы больны. Говорят, что Вы в притонах по ночам поете танго, Даже в нашем добром небе были все удивлены». И, закрыв лицо руками, я внимал жестокой речи, Утирая фраком слезы, слезы боли и стыда. А высоко — в синем небе догорали Божьи свечи И печальный желтый Ангел тихо таял без следа.

1934

Париж

«Dancing girl» [84]

I. «Это бред. Это сон. Это снится…»

Это бред. Это сон. Это снится… Это прошлого сладкий дурман. Это Юности Белая Птица, Улетевшая в серый туман. Вы в гимназии. Церковь. Суббота. Хор так звонко-весенне поет… Вы уже влюблены, и кого-то Ваше сердце взволнованно ждет. И когда золотые лампады Кто-то гасит усталой рукой, От высокой церковной ограды Он один провожает домой. И весной и любовью волнуем, Ваши руки холодные жмет. О как сладко отдать поцелуям Свой застенчивый девичий рот. А потом — у разлапистой ели, Убежав с бокового крыльца, С ним качаться в саду на качели Без конца, без конца, без конца… Это бред… Это сон… Это снится… Это юности сладкий обман, Это лучшая в книге страница, Начинавшая жизни роман.

84

Девушка для танцев» (англ.).

II. «Дни бегут все быстрей и короче…»

Дни бегут все быстрей и короче, И уже в кабаках пятый год С иностранцами целые ночи Вы танцуете пьяный фокстрот. Беспокойные жадные руки И насмешка презрительных губ, А оркестром раздавлены — звуки Выползают, как змеи из труб… В барабан свое сердце засунуть!.. Пусть его растерзает фокстрот!.. О как бешено хочется плюнуть В этот нагло смеющийся рот!.. И под дикий напев людоедов, С деревянною маской лица, Вы качаетесь в ритме соседа Без конца, без конца, без конца… Это бред. Это сон. Это снится, Это чей-то жестокий обман. Это Вам подменили страницы И испортили нежный роман.

1937

Yang-Tze-Kiang

Великая Голубая Река

Китай

Китай

Над Желтой рекою — незрячее белое небо… Дрожат паруса — крылья ветром расстрелянных птиц, И коршун летит… и, наверное, думает: «Где бы Укрыться от этого зноя, от этой тоски без границ». Да — этой тоски неживого былого Китая, Тоски Императоров, Мертвых Династий и сил, Уснувших Богов, и безлюдья от края до края, Где дремлют века у подножий Великих Могил. А в пустых городах, — закаленные в мудром Талмуде, — Терпеливо торгуют евреи, снуют англичане спеша, Итальянцы и немцы и разные белые люди — Покорители Мира, купцы и ловцы барыша. Но в расщелинах глаз, но в покорной улыбке Китая Дремлют тихие змеи и молнии дальних зарниц, И когда-нибудь грянет гроза, и застонет земля, сотрясая Вековое безмолвье Великих Священных Гробниц.

1938

Шанхай

Вознесенный над желтой рекой полусонною, Город — улей москитов, термитов и пчел, Я судьбу его знаю, сквозь маску бетонную Я ее, как раскрытую книгу, прочел. Это Колосс Родосский на глиняном цоколе, Это в зыбком болоте увязший кабан, И великие ламы торжественно прокляли Чужеземных богов его горький обман. Победителей будут судить побежденные, И замкнется возмездия круг роковой, И об этом давно вопиют прокаженные, Догнивая у ног его смрадной толпой. Вот хохочут трамваи, топочут автобусы, Голосят амбулансы, боясь умереть… А в ночи фонарей раскаленные глобусы Да назойливо хнычет китайская медь. И бегут и бегут сумасшедшие роботы, И рабы волокут в колесницах рабов, Воют мамонты, взвив разъяренные хоботы, Пожирая лебедками чрева судов. А в больших ресторанах меню — как евангелия, Повара — как епископы, джаза алтарь И бесплотно скользящие женщины-ангелы — В легковейные ткани одетая тварь. Непорочные девы, зачавшие в дьяволе, Прижимают к мужчинам усохшую грудь, Извиваясь, взвиваясь, свиваясь и плавая, Истекают блаженством последних минут. А усталые тросы надорванных мускулов Все влекут и влекут непомерную кладь… И как будто все это знакомое, русское, Что забыто давно и вернулось опять. То ли это колодников гонят конвойные, То ли это идут бечевой бурлаки… А над ними и солнце такое же знойное, На чужом языке — та же песня тоски! Знаю: будет сметен этот город неоновый С золотых плоскогорий идущей ордой, Ибо Божеский, праведный суд Соломоновый Нависает, как меч, над его головой.