На орловском направлении. Отыгрыш
Шрифт:
А бригвоенврач уже чётко, как по писаному, перечислял, сколько раненых надлежит вывезти из одного госпиталя, из другого, из третьего… сколько человек медперсонала… да, ещё медикаменты, перевязочные средства…
— Нужны машины. Пусть совсем немного, две-три… Развернуть на станции эвакопункт… Как раз к вечеру всё будет готово к отправке. С Тулой я договорюсь, чтобы готовы были принимать.
«Теперь попросим начальника транспортного цеха. Расскажите нам об изыскании внутренних резервов…» Очень кстати вспомнилось. Тот ещё юмор, угу. Начальник автотранспортного хозяйства виновато вздыхал и бессильно разводил руками. Его невнятная речь сводилась
Потапов обещал помочь. Да и у партсекретаря, как выяснилось, уже возникли кое-какие идеи насчёт транспорта, незамедлительно облеченные в слова и включенные в план обращения к жителям города.
Годунов слушал, задавал вопросы, слушал… А в памяти всплывали известные ещё со школьных лет эпизоды из книг и фильмов.
— …можно доставлять трамваями…
Ленинградские и одесские трамвайчики, перевозившие грузы к передовой.
— …а чем кирпичный завод — не укрепленный пункт?..
Уличные бои в Сталинграде.
— …списки выздоравливающих по воинским специальностям…
А вот эпизод из «Офицеров», как раненые оборону держали, хоть и стоит он перед глазами, лучше сейчас не вспоминать. Он-то, конечно, к месту и ко времени, но не способствует сохранению ясности рассудка, ну никак.
Годунов слушал, делал пометки в клеточках — и снова задавал вопросы, чаще — уточняя только что услышанное. Иногда возвращался к недоговоренному — и снова слушал…
— И всё-таки как обстоит дело с противовоздушной обороной железнодорожного узла?
Дело обстояло именно так, как ему виделось: отгонять — отгоняют, но чтобы внушительно остеречь — нечем. Он ведь, Годунов, не пальцем в небо попадал, изображая распеканцию: помнил из рассказов знакомого комиссара поисковиков, который в войну пацаном был, как горела Привокзалка. Да и сам разглядеть мельком кое-что успел, пока ехал от «Текмаша» к военкомату. Правда, ничего драматически масштабного, больше похоже на следы обычных, бытовых, пожаров… но слишком их много, следов, слишком. А чего ж ты хочешь, Александр Василич? Округ так стремительно превратился в прифронтовой, что зенитное прикрытие у него осталось, как у тылового.
— Давайте думать, чем ещё можем прикрыть железнодорожный узел…
И снова: материальные ресурсы… людские ресурсы…
И не просто людские ресурсы — человеческий потенциал. Говоря словами Игнатова — морально-политический дух орловцев.
— Чертовы фашисты, — осипшим, простуженным голосом толковал он, — не только бомбы бросают, но и агитки, что в нынешней ситуации пострашнее бомб оказаться может. Бойцам, говорят, сытый плен и гарантированная жизнь, гражданскому населению — мир-покой. Немецкий солдат, дескать, несёт освобождение от первобытного жидо-большевистского рабства (эк загнули, сволочи!) и европейскую культуру, а комиссары заставляют вас стрелять в своего освободителя.
— Мы все понимаем, товарищи, — с усилием хрипел он, пытаясь дохрипеться до каждого, — что решающего значения эта пропаганда иметь не будет, однако же…
— Однако противопоставить ей что-то надо, — решительно прерывая несвоевременную агитацию, заключил Годунов, — И лучше всего бороться с ними их же оружием. На чем строится наша пропаганда? Солидарность, Тельман, Рот-Фронт? Хотим мы
— Наши-то накрепко помнят, — не отрывая взгляд от блокнота, буркнул второй секретарь обкома.
— Повторение — мать учения, — остановил его Годунов и посмотрел на Одинцова. — Так что у нас, говорите, с пилотами?..
…Все основное было сказано, теперь пора было приниматься за работу каждому на своем посту. Участники совещания начали расходиться. Не по домам, а, как мысленно выразился на привычный себе манер Годунов, — по заведованиям.
Остались только Беляев, Оболенский и Одинцов. Да ещё второй секретарь обкома, продолжал деловито шуршать остро заточенным карандашом по страницам блокнота. Да начальник дистанции задержался на пороге.
— Мне бы, товарищ старший майор, с вами словечком-другим перекинуться, — хитро прищурившись, сообщил он с видом профессионального заговорщика.
— Слушаю, — Годунов напрягся, хотя, судя по всему, новость была не из поганых.
— Не стал я принародно каяться, чтоб, как в старинных романсах пелось, страсти роковыя не пробуждать, а попросту говоря, народ не будоражить… — он помялся, изображая смущение. — Есть у меня ещё один паровозик. Да не абы какой, а «федюшка»… ФД, то есть. И мыслишка на его счёт имеется. Я, товарищ старший майор, в девятнадцатом году машинистом ходил на бронепоезде «Коммунар». Вот помозговал я малость, пока мы тут беседовали, — а почему бы не…
Ну, вперед, товарищ старший майор третьего ранга, вспоминай, чего ты про бронепоезда знаешь!
— А давайте-ка… э-э-э…
— Савелий Артемьевич, — догадливо подсказал железнодорожник.
— Давайте, Савелий Артемьевич, обсудим это с товарищами, да и решим.
Решили: «Феликса» приспособить для эвакуации. Прикинули: за три рейса тогда можно управиться. Даже Артемич, поупиравшись и повздыхав — видать, нарисовалась ему уже картинка из героического прошлого и ещё более героического будущего, — признал: «кукушки» туда-сюда, до Тулы и обратно, замаются мотаться, а исходя из того, что ни машинистов, ни угля, ни…
Тут его довольно беспардонно прервал Беляев — да и выпроводил. Время тоже было в дефиците.
Партсекретарь хмуро поглядел на подошедшего Годунова и снова углубился в работу.
— Что, товарищ Игнатов, тезисы к докладу кропаете? — примирительно улыбнулся Годунов.
— Не до докладов сейчас. Доклады, старший майор, на нас на самих напишут, если просрём город. Уж поверь — ни чернил, ни бумаги не пожалеют, найдутся доброхоты. Я нашу систему на своей шкуре уже изучил… Как-никак с конца Гражданской в органах.