На осколках разбитых надежд
Шрифт:
— Вы верно делали, что молчали на допросах, — сказал ему адвокат, высокий, почти с Рихарда ростом, худощавый мужчина с узкими губами и холодными светлыми глазами, во время их первой и единственной до этого момента встречи несколько дней назад. — Это очень поможет мне сейчас, когда мне позволили побороться с обвинителем и изменить приговор. Молчите и дальше, и возможно, я сумею заменить казнь заключением в тюрьме. Это самое лучшее, на что мы можем сейчас рассчитывать.
И Рихард молчал, произнося сначала лишь короткое и резкое «Нет!» в ответ на вопросы. В самом начале заседания, когда его спросили, признает ли он себя виновным, и дальше. Не потому, что он не чувствовал своей вины. А потому что никогда в жизни он бы не согласился с тем, что вменялось ему обвинением. Он всегда был верен своей стране, пусть уже и был ей заклеймен как шпион британцев,
Разве был иной ответ на эти вопросы, произнесенные со злой издевкой в желании уязвить самолюбие и унизить как можно больше? Только «Нет».
Ему задавали не только общие вопросы, касающиеся его службы в люфтваффе, делая упор на «поведении, противоречащим негласным правилам офицера рейха». Словно острым ножом вскрывалась вся его жизнь в самых мельчайших подробностях, которые сейчас извлекали перед судом и редкими свидетелями в зале и выворачивали наизнанку. Его поступки окрашивали другим цветом, марая истинные причины и часто в совершенное противоречие всякой логике. Его жизненные принципы выставляли слабостью, предательством и желанием помочь противнику. Особенно прошлись по службе в Крыму, где его поступки шли вразрез с «правилами поведения с местным населением, о котором предупреждается каждый солдат и офицер армии рейха», выходили за рамки «подчинения приказам фюрера» и даже мешали их выполнению в единичном случае.
— «19 марта 1943 года подсудимый возражал исполнению приказа командования, за что и был помещен под арест длительностью в сутки», — зачитал в своих бумагах обвинитель, и Рихард на мгновение прикрыл глаза, понимая тут же, о чем идет речь.
Эти нежеланные воспоминания с Востока все равно возвращались, проникая иглами под его кожу, неудивительно, что он в итоге вспомнил и это. Его пребывание на Востоке за несколько месяцев стало совершенно невыносимым. И только в небе Рихард ощущал себя прежним, который когда-то грезил службой армией и так страстно желал возрождения величия своей страны.
Гриша прибился к аэродрому еще до его приезда в Крым. Мальчика, слишком худенького и низкого для своих одиннадцати лет, сначала прогоняли от кухни, вокруг которой он крутился. Но после повара сжалились и приняли его неловкую помощь — наколоть дров и растопить печь, почистить овощи. Оставили при аэродроме, невзирая на запрет привлекать местное население для работ на его территории.
Рихард почему-то привязался к нему с первых же минут по прибытии, когда Гриша вдруг подхватил его саквояж прежде солдат и поволочил с трудом в один из домов, где Рихарду отвели комнату. И потом мальчик частенько появлялся на пороге его жилища — то принесет кружку горячего кофе, то почистит сапоги до блеска, то еще какое мелкое поручение выполнит. Он не гнал Гришу от себя, не потешался над ним, как обезьянкой, как это делали остальные летчики. Наоборот — настоятельно попросил спустя время, чтобы Грише не отвешивали всякий раз, когда мальчик проходил мимо, затрещин или пинков под зад забавы ради. Это всегда вызывало гомерический хохот у немцев, получавших удовольствие от комично недовольных рожиц мальчика, от того, как он падал коленями в грязь. Со стороны казалось, Гриша намеренно развлекает немцев, но Рихард видел в глубине его глаз скрытое от всех горе от унижения и отголосок слабой злости. Когда-то тень этих эмоций мелькала в глазах Лены, он помнил их ясно по первым дням их знакомства, а потому распознал без труда в первые же минуты.
Или может, Рихард просто понимал сейчас русских лучше из-за Лены? Черт знает точно, что с ним творилось в те месяцы! И он до сих пор не понимал, как осмелился открыто выступить против служб, когда после очередной диверсии со стороны местных на аэродром приехали гестаповцы, чтобы забрать Гришу. Как рассказали, он был сыном какого-то коммунистического активиста, который по слухам скрывался от гестапо где-то на острове, собрав партизанский отряд из таких же фанатиков, как он сам.
Да, Рихард слышал слухи, что в катакомбах по-прежнему где-то ходят призраки коммунистов, выходящие с наступлением ночи на поверхность, чтобы убивать немцев. Но Рихард не верил в мистику и предполагал, что несмотря на все усилия по уничтожению партизан в этих подземельях,
— Всю семью? — похолодел Рихард, когда ему рассказали, почему он должен привести мальчика, который сейчас сидел на пороге его домика и чистил сапоги. У Гриши была сестра, он сам сказал Рихарду как-то об этом, отмерив ладонью от земли рост себе по пояс и произнеся имя и немецкое слово «Сестра». Совсем кроха. — И дети?
— Ну, разумеется, — раздраженно бросил в ответ усталый офицер-эсэсовец. — И жена, и сын, и две дочери. Все станут заложниками, чтобы вразумить своего идиота-отца.
— А если он не поверит и не выйдет? Вы вернете Гришу на аэродром?
— Семью повесят, конечно же. Чтобы все видели — мы не бросаем слов на ветер… И каждого ждет наказание за сопротивление великой Германии.
Он знал. Успел догадаться еще до этих страшных слов о том, что Гриша уже никогда не вернется. Но до последнего где-то плескалась мысль, что не посмеют… не поднимется рука… Как можно?.. А на задворках уже жужжала настойчиво мысль, напоминая о лагере смерти в городе, который он видел пару раз, проезжая мимо в авто, виселицы на небольшой площади, слухи о массовых убийствах за городом. Можно было притвориться перед самим собой, что это румыны или местные татарские отряды охраны, что немцы не могут… не могут! Но это было лишь самообманом и только. Сладкой пеленой, которая уже не спасала от страшной действительности.
— Я не отдам Гришу. Сын не отвечает за отца. Мы, немцы — великая нация, благородная и великодушная к низшему и слабому. Мы не убиваем детей.
Это было неожиданно и неразумно. Это удивило многих, даже видевшего многое офицера гестапо. На призыв хорошо подумать и переменить свое мнение Рихард заявил, что не меняет своих решений. На угрозу ареста за невыполнение приказа только пожал плечами и ответил, что гестаповец ему, летчику люфтваффе, герою рейха, «Соколу Гитлера», не имеет права приказывать. Гестаповцы, бросаясь громкими словами «саботаж» и «измена рейху» вызвали из Керчи сотрудников гефепо. Обер-лейтенант заставил Рихарда долго себя ждать — несколько часов Рихард провел запертым в своей комнате, переживая, что Гришу все-таки заберут с аэродрома. Но нет — когда Рихарда пригласили вернуться в соседний дом, где располагался штаб и квартира командира эскадрильи, он заметил маленькую фигурку Гриши, сидевшего под рассветной моросью дождя на досках подмостков между домами под охраной двух плечистых солдат. Обер-лейтенант внимательно выслушал Рихарда наедине, а потом завел с ним беседу о том, как давно Рихард на Восточном фронте, и что там происходит сейчас в Германии, где сам гефеповец не был так давно, и где у него осталась семья — жена, две маленькие дочери и сын-младенец. Гефеповец видел его только по фотокарточкам — «так уж довелось, служба».
— Вы мне нравитесь, — заявил обер-лейтенант, когда сигареты обоих уже были почти докурены. — В вас есть стержень, у вас свои убеждения, и вы готовы стоять на своем. Не удивлен, что вы носите с гордостью имя фюрера в своем прозвище. Но порой излишняя сентиментальность обманчиво приводит к неверным выводам. Мальчик вам близок. Вы привязались к нему, я понимаю. А он, этот мальчик… как вы думаете, что он думает о вас, господин гауптман? Он благодарен вам за продукты, которыми вы делитесь с ним и его семьей все эти месяцы? За то, что вы защищаете от сослуживцев, как я слышал? Он ощутил бы хоть толику признательности к вам за то, что вы готовы рискнуть сейчас своей карьерой ради его спасения?