На восходе солнца
Шрифт:
Перкинс повертел еще снимок перед глазами.
— Вы удачно подобрали типаж, Чарли. Война против большевиков — дело решенное, — продолжал он, положив снимки и возвращаясь к своему рассказу. — В Париже совещание представителей союзных держав решило ввести войска в Россию. Государственный департамент настаивает на этом. Придется привлечь Японию. У нее здесь имеются свободные войска. Мы сделаем японцам новые уступки в Китае в качестве платы за солдат, выставленных против России. — Перкинс подправил распушившиеся после мытья усы и быстро защелкал пальцами. — Сибирь, конечно, при любых комбинациях
— Я бы все-таки не стал полагаться на японцев. У них тут свои интересы, — сказал Джекобс.
— О, японцы дают солдат, — значит, не стоит с ними ссориться! — Перкинс откинулся на спинку дивана. — Консульский корпус во Владивостоке решил закрыть маньчжурскую границу с Россией. Большевики закупили в Маньчжурии двести тысяч пудов пшеницы. Они ее не получат. Колдуэлл очень интересуется предстоящим Войсковым кругом уссурийских казаков.
— Вы, конечно, напомнили, что Калмыкова продвигают японцы?
— Разумеется. — Перкинс подтверждающе мотнул головой. — Мне дали понять, что это не должно нас беспокоить.
Джекобс окутался сигарным дымом. Значит, они там решили. Ну что ж. Надо быть дурнем, чтобы прохлопать удобный случай поправить собственные дела.
Вскоре их позвали ужинать.
Перкинс, поднявшись, молодцевато подкрутил усы.
В столовой под золотисто-желтым шелковым абажуром горела лампа. Прямо под нею сидела Катя Парицкая в вечернем платье с вырезом, открывающим почти до пояса гибкую худую спину.
Место справа было свободным, и Перкинс сразу нацелился на него. Но Юлия Борисовна указала стул возле себя.
— Пожалуйста сюда! — сказала она сладким голосом. — А это место нашего Чарли...
Неизвестно, каким путем, но Лисанчанский узнал, что его особой заинтересовался комиссар по охране города. Не ожидая ничего хорошего от встречи с ним, он решил убраться подобру-поздорову.
Сборы были недолги.
Когда Поморцев вернулся со службы, как всегда раздраженный, капитан 2-го ранга, тщательно выбритый, освеженный принятой ванной, румяный и здоровый, застегивал чехол своего чемодана.
— В Харбин, в Харбин! Довольно с меня Совдепии. Сыт по горло! — воскликнул он, внимательно посмотрев на расстроенного начальника Арсенала. — Есть данные, что генерал-лейтенант Хорват намерен провозгласить себя временным правителем России. Смелый шаг. И — чем черт не шутит! — вдруг он окажется новым Столыпиным?.. Борода у него позволяет. — Лисанчанский коротко хохотнул и, сразу же оборвав смех, продолжал пугающим шепотом, чтобы не услышала жена Поморцева: — Возможно, ночью чека придет за мной. Скажешь, что вернулся на флотилию. А я той порой на лошадке махну в Фуйюань. Шестьдесят верст и — уже за границей. Придется добираться до Харбина на перекладных. Ничего не попишешь. Поехал бы по железной дороге, да опасно — снимут. Я уже подрядил тут одного казачка в провожатые. Да и тебе спокойнее, если я вовремя скроюсь. Был и весь вышел — только и спросу.
— Что ж, счастливого пути! Пишите, как там в придворных сферах живется, — сказал Поморцев, и в нем шевельнулось что-то похожее на зависть.
Поморцев
Лисанчанский слушал его рассуждения с мрачной усмешкой.
До прихода Поморцева у него сидел знакомый баталер, жаловался, что большевики забрали силу на флотилии. Маленькие заплывшие глазки его бегали по комнате, отмечая следы поспешных сборов. Лисанчанский видел в них запрятанный животный страх. На требование активизировать деятельность он отвечал уклончиво, вздыхал.
Уходить баталер не торопился, стоял в передней, мял шапку в руках и с тревогой смотрел на капитана.
— Ваше благородие, может, переждать, а? Ведь за такое по головке не погладят.
— Я же не прошу тебя выйти на площадь и кричать: «Долой Советы!» Действуй с умом. Приноравливайся к обстановке, — с раздражением заметил Лисанчанский.
— Так-то оно так, а... ответ мне держать, — отвечал осторожный баталер.
Оба напряженно смотрели друг другу в глаза, точно мерялись силой взглядов.
— Видишь, братец... Большевизм — явление временное, я тебе объяснял, — уже мягче заговорил Лисанчанский. — А заслуги твои командование оценит. Я позабочусь...
— Покорнейше благодарю, ваше благородие. — Баталер еще раз вздохнул, нахлобучил шапку и вышел, тихонечко прикрыв за собой дверь.
От беседы с ним у Лисанчанского остался неприятный осадок.
Баталер принес несколько писем. В них капитан тоже не нашел ничего утешительного.
Власть на флотилии все крепче прибирал к рукам Центральный судовой комитет. Командующий флотилией капитан 1-го ранга Огильви без санкции комитета не решался отдать ни одного мало-мальски важного приказа. Он охотно говорил о своей лояльности к Советской власти, в отношениях с подчиненными был снисходительно добродушен, а истинные свои чувства высказывал только дома да двум-трем ближайшим единомышленникам и то осторожным шепотком.
С другой стороны, группа молодых офицеров, ранее связанных с флагманским артиллеристом и редактором гектографированного журнала «Вестник Амурской флотилии» лейтенантом Панаевым, ревностно взялась за работы по восстановлению боевой мощи флотилии.
— Скверно! Среди офицерства начался раскол. Нет единодушия в нашей среде, — говорил Лисанчанский, пересказывая Поморцеву содержание полученной информации. — Но я не верю, — продолжал он, — решительно не верю, что им удастся восстановить боеспособность кораблей. О возрождении флотилии в целом и речи не может быть! Эта затянувшаяся война на Западе вытянула отсюда все, что еще годилось в дело. С большей части судов снято артиллерийское вооружение. Башенные лодки «Гроза», «Вьюга», «Вихрь», «Тайфун», «Ураган» — это мертвые стальные остовы. Дизели с них отправлены для установки на подводных лодках на Балтику и Черное море. На сормовках машины тоже разобраны. Четыре пятых посыльных судов флотилии переброшены на Дунай. Мы здесь безоружны, и слава богу! Сыщутся, наверно, умные люди, которые это учтут.