На восходе солнца

Рогаль Н.

— Ты, девка, выдь пока. Нужна будешь — покличем, — распорядился хозяин.

Варсонофий с некоторым сожалением проводил взглядом красивую казачку. Он не совсем понимал намерения отца и довольно рассеянно прислушивался к разговору.

— Нужно свое войсковое правительство, свои порядки на казачьей земле. Хохлы нам не указ, — говорил Архип Мартынович. В глазах его светилась настороженная хитрость лисицы, видящей перед собой лакомый кусок.

Смолин улыбнулся в бороду, наполнил стопки, посоветовал:

— Войсковым атаманом надо избрать

старшину Шестакова.

— Полковника Февралева, — сказал Иннокентий.

— Мендрина. Он профессор и с иностранными державами в ладах, — настаивал Архип Мартынович.

Рыжая с проседью большая борода Смолина затряслась.

— Эх, казаки, казаки! Трое между собой ладу не найдем. А ить свои.

— Сговоримся, кум. Не спеши, — заметил Архип Мартынович и прислушался к внезапному шуму и ругани на дворе.

Варсонофий поднялся со стула, поскрипывая сапогами, прошел к окну.

— Опять мой квартирант гуляет. Такой шалопут — сладу с ним нет, — сказал Смолин.

Варсонофия мало интересовал разговор стариков; он набросил шинель и вышел на улицу.

Возле калитки с конями в поводу стояли, вытянувшись во фронт, два рослых казака. Перед ними, подпрыгивая, как на шарнирах, металась невысокая фигура в мундирчике, казачьих шароварах с желтыми лампасами и сапогах-бутылках. Человек этот в ярости топтал ногами собственную шапку и на высоких визгливых нотах кричал:

— Молча-ать!

Казачьи кони, видно привыкшие к таким сценам, опустив головы, спокойно смотрели на беснующегося перед ними человека и, должно быть, удивлялись долготерпению своих хозяев.

Варсонофий молча прошел мимо. Но шагов через десять его остановил резкий, хрипловатый окрик:

— Хорунжий!

Казаки верхами уезжали прочь. Человек, распекавший их, держа шапку в руках, исподлобья, мрачным взглядом смотрел на Тебенькова, раздвинув широко ноги и слегка наклонив вперед голову.

— Есаул Калмыков, — буркнул он вместо приветствия, дыхнул винным перегаром и без всякого предисловия спросил: — Не одолжите десятку?

Варсонофий достал деньги.

Калмыков сгреб десятку лапой, с маху нахлобучил папаху на голову, еще раз царапнул по лицу Тебенькова неприветливым взглядом темных волчьих глаз и, высоко поднимая плечи, как цапля крылья, подпрыгивающей походкой пошел по двору.

Низкий лоб, черные жесткие волосы, тяжелая, немного отвисшая челюсть и угрюмый вороватый взгляд исподлобья — вот что запомнилось Варсонофию в Калмыкове.

В горнице Архип Мартынович рассказывал о своих злоключениях в городе:

— Большевики у меня вот где сидят... в печенках.

Смолин, задрав бороду, смотрел в потолок. Вдруг он свирепо грохнул по столу кулаком и матерно выругался:

— Эх, жизнь!..

Иннокентий воинственно топорщил усы, грозил:

— Доведут казаков до отчаянности, всех порубаем... Рука зудит.

В соседней комнате кашляла, задыхалась больная хозяйка.

...Войсковой круг открылся с опозданием на два дня. Два

дня казацкие старшины сговаривались относительно общего кандидата на пост войскового атамана, но так и не могли столковаться. Наиболее вероятным кандидатом считался профессор-японист из Владивостока Мендрин. Затем как будто верх начали брать сторонники войскового старшины Шестакова. Но и февралевцы не сдавались. Ни одна из групп не могла рассчитывать на сколько-нибудь значительный перевес при голосовании.

Делегаты и на заседании круга уселись так, по группам: отдельно мендринцы, отдельно февралевцы. В тесном зале было жарко, дымно и шумно сверх всякой меры. Казаки громко переговаривались, курили, лузгали семечки, сплевывая шелуху под ноги на пол.

На возвышении впереди — отдельный стол, покрытый зеленым сукном, со стульями позади — это для председателя круга и секретаря. Другой такой же стол — для членов войскового правления.

Начальство в полной казачьей форме, сверкая желтыми лампасами, гурьбой вывалило из задней комнатки. В зале стихло. Делегаты из дальних станиц с любопытством глазели на правленцев, перешептывались.

Председатель круга — сотник с тремя Георгиями на груди и с бородой, достававшей до орденов, — размашистым крестом коснулся погон на плечах, густо откашлялся.

— С богом, станичники! Начнем...

Докладчик о политическом моменте — тоже сотник, но только лысый и бритый, в пенсне — патетически возвышая и понижая голос, скорбел о государственной разрухе, пугал пагубными последствиями большевистского сговора с немцами, призывал казаков-уссурийцев сплотиться вокруг войскового правительства и противостоять анархии. Он говорил, что казачество якобы искони питает отвращение к политическим партиям, не будет игрушкой в их руках, а, как всегда, явится надежной опорой властей предержащих.

— Заметьте, станичники, что предержащая власть теперь — Советы! — сказал в задних рядах чей-то насмешливый голос.

Докладчик запнулся, сбился, потерял нить рассуждений. Передние ряды зашумели, требуя призвать крикуна к порядку.

— Это Коренев однорукий из Хоперского. Скажи на милость, затесался-таки, — сказал Иннокентию Архип Мартынович.

Сотник на трибуне вспомнил Учредительное собрание, категорически высказался против переговоров о мире, поклялся в верности союзникам от имени всех казаков и сложил свои листочки.

На его месте уже мельтешила длинная, нескладная фигура в лихо сдвинутой набок фуражке с желтым околышем, с клоком рыжих волос, нависших над низким лбом. Оратор сразу понес такую околесицу, что председатель в досаде подергал себя за бороду и распорядился:

— Протрезвить!

Казака прямо с трибуны поволокли через запасной выход во двор остуживать снегом. Он упирался ногами, кричал в пьяном экстазе:

— Войсковому пр-равительству... ур-ра-а!

Архип Мартынович петушком проскочил вперед, подождал, пока унялся шум, посмотрел на ухмыляющиеся лица передних бородачей, подмигнул.