Набат-2
Шрифт:
Иэмицу долго и с удовольствием смеялся. Потом спросил насмешливо:
— А ты хотел бы вновь побывать в Европе?
— Твое желание, великий правитель, — низко поклонился Хасэкура. — Но по своей воле я бы туда не поехал. Клянусь Буддой Амида. Честному человеку там делать нечего.
— Не тревожься, — успокоил Иэмицу. — Я не стану делать этого. Скажи, а в Сэндае ты не встречал монахов?
— Как же! Они добираются до Аомори, Ниигата, попадают оттуда в Сэндай и всюду нахваливают своего Киристо. Самураи их слушают со смехом, а простолюдины
— На каком языке они говорят?
— На японском, великий правитель. И очень бойко. Они успевают выучить наш язык еще на корабле по пути из Китая, а блуждая в восточных провинциях, быстро осваиваются.
— И местные дайме смотрят на их передвижения спокойно? — почувствовал тревогу сегун.
— Великий правитель, — поклонился Хасэкура. — Как можно запретить сверчку петь и таракану ползать, если хозяин не следит за чистотой в доме? — спросил он и испугался смелости. Он приник головой к полу и не смел поднять ее без разрешения сегуна, а Иэмицу расхохотался вдруг и приказал весело:
— Ну-ка подними голову, я хочу видеть твое честное лицо. Я не обижен. Ты подсказал мне хорошую мысль. Иди отдыхай.
Он хлопнул в ладоши и велел начальнику стражи:
— Передай дворецкому, чтобы хатамото Хасэкура Цунэнага ни в чем не имел стеснений. Когда он отдохнет, сопроводить его в Сэндай с достойными подарками. Он заслужил это.
Опустив голову и пятясь задом, Хасэкура достиг выхода из зала. Голос сегуна остановил его:
— Эй, хатамото! Ты сказал, надо заботиться о чистоте?
— Прости, великий правитель, но я так сказал…
— Ты правильно сказал. Не бойся. А встретишь монаха-чужеземца, всыпь ему бамбуковых палок! Он знает за что.
Покидал замок Хасэкура в недоумении. Ему говорили о жестокости сегуна и скорой расправе за проступок, а с ним обошелся милостиво, принял и проводил с почестями…
О поездке в Европу Хасэкура вспоминать не любил.
Иэмицу же беседу с Хасэкурой не забыл. Когда пришел Мацудайра, он пересказал ему слышанное от хатамото и велел доставить в замок монаха-францисканца или вообще любого, какая разница — черви и черви, мало ли какого цвета их сущность.
— Только вели доставить его в нижний фехтовальный зал.
— Я понял тебя, великий правитель, — поклонился Мацудайра. — Но ты будешь милостив? Не обижай чужих богов.
— Я буду справедлив, — отрезал Иэмицу.
Монах в фиолетовой рясе встретил его посреди зала блудливыми глазами. Не поклонился, ладоней из рукавов не вынул. Только отбеленная веревка, перехватывающая сутану монаха, привлекала взгляд сегуна. Ну и рожа…
«Разве можно славить чистого Бога в таких одеждах? — подумал Иэмицу, представив синтоистских и буддийских служек в одеждах светлых тонов. — Темные одежды, темные мысли, темные дела…»
— Ты почему не поклонился мне? — сразу пришло раздражение к сегуну. Выходит, он пришел на поклон к монаху! — На колени!
— Это запрещено верой моей в Иисуса нашего Христа.
— Чем же так велик твой Исо Киристо? — с насмешкой спросил Иэмицу, уняв раздражение. Оно сейчас не помощник и не судья.
— Поверь в него, тогда познаешь его величие, заступничество. Он добр к иноверцам, прощает их заблуждения.
— Э, да ты никак убеждать меня собрался? — уселся в кресло сегун, разглядывая монаха брезгливо. Прав Хасэкура: эти люди одержимы и, кажется, больны головой. Или придуриваются?
«Сейчас проверим…»
Хлопнув в ладоши, он велел вошедшим стражникам принести его любимый меч, который служил еще отцу, Иэясу из рода Токугава.
— Не делай этого, правитель! — взволновался монах. — Иначе кары небесные падут на твою голову, небо обрушится на тебя!
— Вот как? — изобразил удивление сегун. — А как ты сообщишь своему Киристо, если я отрублю твою голову?
— Я попаду в райские кущи невредимым, он выслушает меня, и архангелы его отомстят за меня.
Внесли меч на поставце, маленькую кадку с водой, полотенце. Служители замерли у входа.
— Я тебе не верю. Ты нагл, как твои собратья, и лжешь. Нет никаких райских кущей, твой бог придуман людьми, хитрыми и лживыми, ради низменных целей.
— Именем Иисуса сладчайшего заклинаю тебя, оставь мне жизнь! В чем я виноват? — завопил монах, завороженно наблюдая, как сегун обнажает сияющий меч. — Я поклонюсь тебе! Я поцелую твои ноги!
— Как ты быстро изменился! — поцокал языком Иэмицу. — А где обет твоему Киристо кланяться только ему?
— Моя жизнь нужна Иисусу, она дороже заповедей!
— Встань, — потребовал сегун. Монах, кряхтя, поднялся, по привычке сунув руки в широкие рукава сутаны. — Связать ему руки!
Приказ выполнили, монаха поставили на колени.
— Чем я провинился пред тобой? — жалобно спросил монах.
— Ты высокомерно говорил о своем боге и обесчестил его и себя в миг опасности. На самом деле ты обычный червь.
В монахе от неминуемой расправы что-то внутренне изменилось. Он решил спасаться прежним способом, дикари невежественны. Его надтреснутый, глухой голос сулил отмщение за убийство слуги божьего и всем дикарям, отвергающим величие Иисуса Христа.
На миг правитель вспомнил угрюмое лицо Хасэкуры во время рассказа о самоуправстве монахов. А вдруг этот Киристо и вправду всемогущ? Ночью все кошки черны, а монах сулит ночь…
— Ты будешь проклят, если казнишь меня, — угрожал монах.
— Ты расскажешь это на небе? — осведомился Иэмицу.
— В тот же миг!
— А как ты сделаешь это? Как дашь мне знать о силе твоих духов зла? Убеди меня. Напугай! — насмехался сегун.
— Узнаешь, — принялся нашептывать молитвы монах.
— Хорошо. Допустим, я поверил тебе. Но хочу убедиться в том, пока ты жив. Ты намекал на чудеса. А сможешь ли укусить эту кадку, когда твоя голова покатится отрубленной?