Народное дело. Распространение обществ трезвости

Много раз приходилось нам слышать от людей, искренно желающих народного блага, выражение сожаления о том, что народ наш живет так разрозненно, так мало проникнут сознанием общих интересов. Не менее горькие сетования слышатся часто и о том, что масса простого народа отделена у нас китайскою стеною от образованных классов общества и вследствие того почти не может пользоваться благодетельными указаниями науки и литературы. И в самом деле, как много представляется пессимистами фактов и соображений, которые приводят к чрезвычайно мрачным заключениям о быте и характере народных масс и заставляют почти отчаяться в возможности их успехов на поприще нравственных и общественных интересов.

«Народонаселение наше, – говорят пессимисты, – раскинуто по бесконечной равнине и во всей Европейской России едва составляет 500 человек на квадратную милю, то есть в восемь и в десять раз меньше населенности всей остальной Европы. Средства сообщения между обитателями разных концов этого 4000-верстного протяжения чрезвычайно неудобны и затруднительны, а потребности и обычаи их слишком разнообразны. Суровый климат и неблагодарная почва большей половины этого пространства требуют изнурительных и долгих трудов для того, чтобы человек мог безбедно удовлетворить всем своим естественным потребностям. А между тем труд и богатство распределены с гораздо большим неравенством, нежели в какой бы то ни было другой стране. Почти весь производительный труд приходится на долю простонародья, почти все выгоды его достаются образованным классам. На обязанности земледельца лежит не только забота о своем собственном прокормлении, но и содержание, – да не просто содержание, а богатое, роскошное содержание, – других классов общества. Когда тут думать ему о высших потребностях собственной натуры, когда хлопотать о средствах для улучшения своего собственного быта? Да если и успеет и захочет простолюдин позаботиться о своем нравственном и материальном усовершенствовании, то как он за это возьмется, если только он не мошенник, а честный человек? Вокруг него, перед ним и за ним, вверху и внизу – везде затруднения

и препятствия. Промышленность развита у нас мало, да и то составляет большею частию монополию капиталистов, у которых бедному простолюдину можно быть только батраком и поденщиком; денежный курс все меняется к невыгоде бедняка: дороговизна увеличивается год от году, вместе с роскошью тех классов, которые безотчетно бросают направо и налево не ими нажитые деньги. Куда ни поди бедняк, что ни задумай приобрести себе, – ни к чему приступу нет, и на всем он должен потерпеть страшный изъян. На какие же средства будет он улучшать свое нравственное и материальное положение? Откуда возьмет он досуг для приобретения образования? Откуда возьмется у него вкус к участию в общественных интересах? Он не знает, как ему справиться и с своими домашними нуждами, как удовлетворить физически-настоятельным потребностям. А тут говорят: общее дело! Да как же до него добраться, если бы кто и захотел? Когда и каким образом астраханский промышленник, казак из Ставрополя, горнозаводский работник из Перми, рыболов из Колы – сойдутся хоть бы в Петербурге, в котором централизована вся государственная жизнь наша и который от каждого из этих людей отстоит с лишком на 2000 верст? А если и сойдутся, то как они станут рассуждать с людьми образованными и учеными? У них ведь нет никакой подготовки к занятию общественными интересами, да и быть не может при настоящем порядке вещей. Образованность составляет у нас такую же монополию, как и промышленность; и как наши фабрики заняты чуть не исключительно изготовлением предметов роскоши, так и наша литература хлопочет более всего об удовлетворении праздного воображения и казуистической любознательности. Нас занимают вопросы о вавилонской письменности {1} , о слоге С. Т. Аксакова, о законах и терминах органической критики {2} , о неизбежности идеализма в материализме {3} , о психологической неверности характера Калиновича {4} и т. п. Мы нарочно создаем для себя задачи и ломаем над ними голову, воображая, что их решение чрезвычайно важно. Например: «Какую физиономию нужно состроить при виде почтенного человека, бегающего что есть силы по палубе парохода для того, чтобы скорее пристать к берегу?» Или: «Как найти средства вознаградить детей вора за украденные покойным отцом их вещи, когда вещам этим находится настоящий хозяин?» Подобные задачи занимают нас целые годы. Но что до них за дело народной массе? Ей нужны другие предметы, другой метод их разработки, другая логика… А этого-то и не дают ей произведения нашего образованного ума, направленные для нашего услаждения, а отнюдь не для блага народного. Поневоле и по необходимости остается простолюдин в темноте своей, и поневоле бредет он ощупью за другими, сам не зная, куда и зачем ведут его. И – что всего ужаснее – никакого исхода из этого печального положения нельзя предвидеть. Всеми средствами образованности, всеми преимуществами новейших открытий и изобретений владеют неработающие классы общества, которым нет никакой выгоды передавать оружие против себя тем, чьим трудом они до сих пор пользовались даром. Следовательно, без участия особенных, необыкновенных обстоятельств нечего и ждать благотворного распространения образования и здравых тенденций в массе народа. Пройдут века, и все будет по-старому: по вековой рутине, новые успехи цивилизации будут только помогать тунеядным монополистам в эксплуатации рабочих людей; и, по той же рутине, рабочие будут обращаться за советом и судом к своим эксплуататорам. А что из этого выйдет, угадать нетрудно: нужно только посмотреть вокруг себя. И теперь – что встречает простолюдин, когда нужда заставит его войти в соотношение с образованностью? Тут с него берет взятку грамотный писарь, тут его обсчитывает ученый хозяин, здесь обмеривает землемер, там у него на перепутье стоят разные немецкие промышленники и всякие иноземные изобретатели, там висят над ним бюджеты, кредиты, конвенции, мобилизации и другие изобретения новейшей государственной цивилизации, беспрестанно отзывающиеся на его спине и кармане… И куда он ни обратится – все говорит ему о бесконечном, безысходном продолжении той же истории. В школе его учат «не рассуждать, а исполнять»; {5} в деле сердца и высших стремлений он слышит беспрестанно суеверные аллегории от разных мистификаторов; в юридических отношениях он натыкается всюду или на помещичью власть, или на окружного и станового, в частных, житейских делах он встречает – кулака, конокрада, знахаря, солдата на постое, купца-барышника, подрядчика… Наконец – на каждом перекрестке в городе, на каждой сходке в селе, на каждой станции в дороге встречает он целовальника и откупщика и, полный горького отчаяния, предается им телом и душой, с семьей, с именьишком, даже часто с будущим трудом своим, за который еще только задаток получен…»

Так говорят пессимисты и, на основании своих мрачных соображений, отрицают возможность какого бы то ни было общего, самостоятельного движения в народе. Мнения их неутешительны и, главное, обидны для образованных людей, к которым мы с вами, читатель, конечно, и себя причисляем. Из этого ясно следует, что мы с пессимистами никак не должны соглашаться, а, напротив, должны восстать на них с чрезвычайно мрачным видом. Но воздержим на минуту наше негодование и попробуем потолковать с пессимистами кротко и разумно: может быть, нам удастся заставить их взглянуть на дело несколько с другой точки. Чтобы не слишком далеко расходиться, мы готовы даже принять на время, что все факты, выставляемые пессимистами, совершенно верны и что все их основания справедливы. Положим, что народ наш действительно страждет разъединенностью; положим, что он слишком обременен физическими трудами, отбивающими у него охоту помышлять об общих интересах; положим, что самые успехи цивилизации нередко обращаются у нас в средства к более искусной эксплуатации народа. Но, даже принимая все эти факты, мы надеемся, при помощи некоторых дополнительных соображений, прийти не к отчаянию в жизненных силах народа, не к убеждению в бесконечности его апатии и неспособности к общественным делам, а к выводам совершенно противоположным. Вот какие соображения желали бы мы представить пессимистам.

Нет такой вещи, которую бы можно было гнуть и тянуть бесконечно: дойдя до известного предела, она непременно изломится или оборвется. Так точно нет на свете человека и нет общества, которого нельзя было бы вывести из терпения. Вечной апатии нельзя предположить в существе живущем; за летаргиею должна следовать или смерть, или пробуждение к деятельной жизни. Следовательно, ежели правда, что наш народ совершенно равнодушен к общественным делам, то из этого вытекает вопрос: нужно ли считать это признаком близкой смерти нации или нужно ждать скорого пробуждения? Пессимисты готовы, пожалуй, осудить на медленную смерть целое племя славянское; но, по нашему глубокому убеждению, – они крайне несправедливы. Их обманывает временная летаргия, и они не хотят видеть признаков жизненности, по временам обнаруживающихся в нашем народе. А между тем существование этих признаков не только подтверждается внимательными наблюдениями, но даже оправдывается некоторыми соображениями a priori [1] . Говоря о народе, у нас сожалеют обыкновенно о том, что к нему почти не проникают лучи просвещения и что он поэтому не имеет средств возвысить себя нравственно, сознать права личности, приготовить себя к гражданской деятельности и пр. Сожаления эти очень благородны и даже основательны; но они вовсе не дают нам права махнуть рукой на народные массы и отчаяться в их дальнейшей участи. Не одно скромное ученье, под руководством опытных наставников, но одна литература, всегда более или менее фразистая, ведет народ к нравственному развитию и к самостоятельным улучшениям материального быта. Есть другой путь – путь жизненных фактов, никогда не пропадающих бесследно, но всегда влекущих событие за событием, неизбежно, неотразимо. Факты жизни не пропускают никого мимо; они действуют и на безграмотного крестьянского парня и на отупевшего от фухтелей кантониста, как действуют на студента университета. Холод и голод, отсутствие законных

гарантий в жизни, нарушение первых начал справедливости в отношении к личности человека – всегда действуют несравненно возбудительнее, нежели самые громкие и высокие фразы о правде и чести. Точно так и наоборот: материальное довольство и полное признание всех нравственных прав человека успокоивает его несравненно более, нежели все глубокомысленные внушения о кротости и благодушном терпении. Поэтому если розовое настроение духа, развивающееся в богатом лежебоке, мы не можем принять за доказательство того, что и для рабочего бедняка очень весело жить на свете, так отсюда вовсе не следует, чтобы и в противном случае нельзя было сделать заключения обратного. Напротив, если богатый и свободный от дел человек жалуется на то, что тяжело жить на свете, то из этого именно можно заключить, что бедному труженику еще тяжелее, хотя он, может быть, и не умеет так красноречиво изобразить свои страдания, по недостатку образованности. Образованность именно ведет к большей или меньшей степени ясности сознания и затем – к уменью формулировать то, что сознается… Но и несформулированное страдание – все-таки страдание. Пусть оно таится, пусть не принимает определенного выражения, это не должно обманывать нас: есть предел, за которым оно может ярко обозначиться, и тогда без всяких книг, без всяких отвлеченных соображений, не говоря никаких фраз, даже не принимая особого имени для себя, оно проявится на самом деле. Действительный факт, отразившись в практической жизни деятельного, рабочего человека, породит тоже действительный факт, тогда как книжные теории и предположения образованных людей, может быть, так и останутся только теоретическими предположениями.

Пессимисты (а из наших читателей есть кое-кто, наклонный к пессимизму в отношении к нам) могут подумать, что мы «далеко метнули» {6} и ушли совсем в сторону от того предмета, о котором обещали говорить в заглавии нашей статейки. Но мы, напротив, все время вертелись в наших соображениях около него и теперь уж вплоть подошли к нему. Пьянство и трезвость, борьба народа с откупом – вот факт, который на этот раз может послужить нам доказательством жизненности народных масс в России. «Уж сколько раз твердили миру» {7} , что русский мужик – пьяница, что он с горя пьет и с радости пьет, пьет на родинах, на свадьбе и на похоронах, пьет в рабочий день – от усталости, вдвое пьет и в праздник – по случаю отдыха. Люди, по-видимому хорошо знавшие народ, готовы были до слез спорить, что наш мужик скорее с жизнью расстанется, нежели с сивухой, скорее детей уморит с голоду, нежели перестанет обогащать откупщика. И трудно было не верить этим людям: факты так сильно говорили за них. В самом деле, как огромны, как непреодолимы, по-видимому, те побуждения, которые влекут народ к пьянству!.. И слова князя Владимира, что «Руси есть веселие пити» {8} , и вековой обычай, и суровый климат, и недостаточное питание, и тяжкий физический труд, и беспрерывная нужда и скорбь, и недостаток образованности, и отсутствие невинных развлечений, доступных народу, – все способствует развитию в мужике наклонности к водке… Не говорим уж о приманках, искусственно поставляемых откупщиками и целовальниками, которые, как известно, отличаются в этом деле редкою изобретательностью… Напомним только, что, кроме средств приманки, возможных для всякого купца, винные откупщики имеют в своих руках особенную силу, по своим отношениям к местному чиновничеству. Кто живал в провинции, тот сам может припомнить множество фактов, в которых выражалась сила откупщиков. Недавно обнародовано было пять-шесть фактов в этом роде, и мы приведем из них два или три, попавшиеся нам под руку в газетах; по ним можно судить о том, что делается вообще по откупным делам.

В «Московских ведомостях», № 62 (13 марта), напечатан следующий рассказ о действиях откупа и полиции по случаю крестьянского зарока не пить водки:

В С. губернии Б. уезда {9} мужики дали зарок не пить вина, что чрезвычайно смутило откупщика, а в особенности его управляющего. Последний наконец на выдержал и объяснился с исправником. Исправник хотя и действовал постоянно в пользу откупа, но на этот раз не решился помогать непосредственно, а передал все временному отделению, снабдив его необходимыми советами, и временное отделение отправилось. Намеревались во что бы то ни стало склонить крестьян к путешествию по кабакам. Это было за неделю перед масленицей. Прибыв в имение какого-то графа, «начальство» собрало крестьян и спросило их, почему не пьют вина. При этом был и сам управляющий питейными сборами. «Так, не желаем!» – отвечали крестьяне. «Отчего ж не желаете?» – «Очувствовались, – отвечают снова крестьяне, – это вино один разор хозяйству! шутка сказать – восемь рублей за ведро! сколько нужно возов хлеба, чтобы купить одно ведро, а хлеб у нас дешевый!» – «Притом же, – заметил один крестьянин побойчее, украшенный медалью или каким-то другим знаком отличия, – вино-то больно плохо, хуже нашей хоперской воды!» – «Как плохо?» – воскликнул управляющий, подступив к крестьянину. «Да так, плохо; как бывает плохо, живот только пучит!» – «Как ты смеешь это говорить?» – зашумел управляющий, по известной принятой методе действовать с мужиками таким образом, и с этим словом – бац! Вслед за тем и с физиономией управляющего случилось то же самое, что угрожало случиться с Чичиковым, когда Ноздрев кликнул Павлушку. Произошло смятение. Носились слухи, что предложены были из кармана откупщика деньги, чтобы все было шито да крыто. Убедили управляющего имением собрать мужиков и выставить им даровую бочку вина, но, к чести мужиков надо сказать, – ни один не дотронулся. Сколько ни хлопотали отделение и управляющий винными сборами, соединенно с управляющим имением, ничего не могли сделать. История распространилась мгновенно по всему Б. уезду, который, не мешает заметить, прославлен в окрестности историями всякого рода. Скоро стали говорить и в других уездах, и дело дошло до нашего, соседнего, а из нашего я сообщаю вам по самым верным источникам.

Значение этого рассказа, конечно, парализуется тем, что губерния и уезд означены только первыми буквами, сам рассказчик подписался маленьким азом, откупщик, поверенный, исправник и члены отделения не названы вовсе, так что желающий может, пожалуй, объявить, что считает себя вправе не верить подобным безыменным сообщениям, за справедливость которых никто не ручается. Но кто видал исправников и управляющих откупом, тому подобный рассказ может напомнить действительность и, вероятно, не возбудит в нем слишком сильных сомнений. Впрочем, есть рассказы и более определенные, но крайней мере относительно личных имен. Например, в «Русском дневнике», № 35 (февраля 12), напечатано известие о решении не пить вина, состоявшемся у казенных крестьян села Хотуши, Каширского уезда, Тульской губернии. К известию этому прибавлено следующее:

По получении об этом сведений в ближайших административных инстанциях делопроизводители, охотники до ухи, какую, по замечанию Крылова, тороватые откупщики дают секретарям, нашли в этом проявлении народной самобытности очевидное отступление от правил сельского устава, покушение на собственность казны скопом, личную обиду откупщику и в этом тоне подготовили доклады.

Если и это известие неудовлетворительно, потому что все-таки неизвестно, кто сообщает его, то вот еще свидетельство о силе откупа, свидетельство официальное, относящееся не к маленькой местности, а к целой губернии. Известно, что полиции предписано наблюдать за точным выполнением откупных условий откупщиками. Предписания эти неоднократно подтверждены были в нынешнем году особыми циркулярами. Несмотря на то, действие их было весьма ничтожно, по крайней мере в Самарской губернии, как свидетельствует следующий циркуляр г. начальника губернии, напечатанный в 24 № «Самарских губернских ведомостей»:

Циркулярными предписаниями от 6 апреля, за № 5, и 18 мая, на № 3070, вменено в обязанность городским и земским полициям наблюдать, чтобы продажа откупных питий производилась только к узаконенное время и чтобы обыкновенное и улучшенное полугарное вино отпускалось покупателям по цене, определенной откупными условиями. Между тем в виду моем есть положительные факты, которые убеждают меня, что оба сии предписания исполняются весьма неудовлетворительно и что полиции смотрят вообще на распоряжения начальства, касающиеся посредственно или непосредственно откупщиков, как на одну лишь форму, не требующую действительного исполнения. Вследствие сего я считаю нужным вновь подтвердить городским и земским полициям о точном исполнении вышеозначенных циркуляров, за №№ 5 и 3070, и предваряю, что если бы я опять получил сведение об оставлений оных без внимания, то, невзирая на мое отсутствие из губернии, виновные будут подвергнуты строгому взысканию. Причем не могу не заметить, что все предписания начальства имеют по закону равную обязательную силу для подведомственных лиц и мест, не исключая и предписаний, касающихся откупа.

Итак, это не фраза, что откуп составляет государство в государство, что он поставляет себя вне законов: не только сами откупщики, но и те, кому следует наблюдать за ними, «смотрят на распоряжения, касающиеся откупа, как на одну лишь форму, не требующую действительного исполнения»!

Мало этого: откуп полагает, что полиция существует именно затем, чтобы защищать его незаконные действия и чтобы преследовать и карать всех, кто вздумает им противиться. В этом отношении любопытно письмо г. Розанова, помещенное в № 135 «Московских ведомостей» (июня 9):