Насвистывая в темноте
Шрифт:
В подвале я села на коричневый чемодан сплошь в наклейках из далеких стран, с которым Холл не расставался, когда был моряком. Я намеревалась сидеть в подвале и читать, пока не затихнут гудевшие от воплей трубы. Какое-то время развлекалась театром теней, который устроила при помощи пальцев и фонарика, уперев его в старую лампу. У меня отлично получались птичка и… другая птичка. Пролетая по стене, одна из птичек наткнулась на фотографию дамы в шляпке. Я глазам своим не поверила. Всего пару часов назад я побывала в подвале, помогала маме протягивать рубашки через отжим, слушала, как она шутит: вот бы внутри одной из них по-прежнему был Холл. Как получилось, что я не заметила тогда эту фотографию? Я подобралась поближе. Потрогала снимок, тот скользнул по стене, и
После разговора с Венди я спустилась в подвал, вынула коробку из тайника и уселась на краешек старого коричневого чемодана. Бумажное колечко я нацепила на палец, и оно сразу соскочило, как всегда, — так что я сунула его назад в коробку, под другую фотографию. Мою любимую. Ту, где мама со своими волнистыми волосами и веснушками сидит в лодке, плывущей по нашей лагуне. На этом снимке маме примерно столько же лет, сколько Нелл сейчас, на ней шорты, которые открывают ее красивые ноги, точеные лодыжки, и она выглядит очень, очень счастливой, я ее такой счастливой даже и не видела с самой папиной смерти. Один взгляд на мамину улыбку — и я чуть не расплакалась, прямо в подвале, где пахло угольной пылью. А если бы и заревела, кто попросит меня заткнуть фонтан? Некому. И скажите, ну зачем людям слезные канальцы, если им не разрешают плакать?
Другая фотография, с выпускниками, наоборот, подняла мне настроение, потому что я знала многих на снимке. Там были миссис Каллаган, и миссис Бюшам, и мистер Кенфилд, и мистер Питерсон из аптеки. Их я разглядела еще в прошлый раз. А сегодня увидела еще двоих. Невзрачный паренек с чуточку торчащими ушами, но я не могла сообразить, кто это, потому что он отвернулся от объектива. Кто бы это был? Я точно видела его прежде, но узнать никак не получалось. А в верхний край упирался кто-то высоченный. Я пригляделась. Волосы светлые. Да это же Расмуссен! И как я не замечала его раньше? Он не особо изменился с тех пор. Надо будет отнести фотографию бабуле, может, она с ходу скажет, что Расмуссен рос убийцей и насильником. Некоторые ребята с Влит-стрит как вырастут, точно в тюрьму загремят. Скажем, Жирняй Эл Молинари, чей брат Кучи не так давно угодил за решетку за то, что угнал у старого Хольцхауэра «кадиллак», который пылился в гараже без всякого дела. Ризу Бюшаму тоже прямая дорога в тюрьму. Эти мальчишки такие злющие, сразу видно, что ничего путного из них не выйдет. Не должно выйти в любом случае.
С лестницы донеслись шаги, и я быстро пихнула карточку в коробку.
— Кто внизу?
— Это всего лишь я, миссис Голдман.
— Что это ты делаешь в темном подвале, либхен?
— Ничего.
Она помолчала. Потом говорит:
— Я понимаю.
Она остановилась на площадке.
— Когда ты закончишь с этим «ничего», подойди к задней двери, пожалуйста. Я хотела угостить тебя
Вот так так… Не знаю, что на меня нашло. Слезные канальцы пригодились, да еще как. Закончив, я вытерла щеки грязной белой блузкой, лежавшей на стиралке, и сунула обувную коробку назад, в потайную дыру. А потом поднялась по ступенькам и нашла у двери миссис Голдман зеленую стеклянную тарелку. Шесть сахарных печенюшек и холодное, свежее молоко в прозрачной чашке, как мама давала.
Я отнесла печенье и молоко к скамейке во дворе, рассматривала украшенный к Четвертому июля велик сестры и думала про фотографию со счастливой улыбчивой мамой и про то, какая же замечательная миссис Голдман, даже если она не обязана творить добро (тем более после всего зла, которое причинили ей нацисты). И пусть даже в последнее время мне не особо везет, этот велик, и та фотография, и наша хозяйка вселили в меня такую благодарность, что я соединила ладони, склонила голову и сделала то, чему научил меня папа. Я поблагодарила всемогущего Бога за его благословение. И особенно — за те потрясающие, потрясающие золотистые печенюшки, которыми я набила рот, не оставив ни единой крошечки Тру.
Глава 17
Вилли О’Хара нравился Тру, хоть он собирал марки и вечно приставал ко всем, выклянчивая ненужные конверты. Это увлечение я считала глупостью, но Вилли же не виноват. Мама у него художница, отчего и сам Вилли вышел чуточку странным. Миссис О’Хара мастерила всякие штуки из глины. «Бюсты», называл их Вилли. А я точно знаю, что это вранье, ведь «бюст» — это то же самое, что «сиськи». Вилли, наверное, придумал это, чтобы рассмешить Тру, и я не могу его винить. Смех у моей сестры звучит как мелодия «Собачий вальс», которую она умеет играть на пианино, услышишь такой смех — и сразу радуешься.
Вилли толстоват, но уверяет, что у него просто «широкая кость», да и говорит он забавно. Так звучит «бруклинский акцент», объяснила мне Тру. Вилли переехал в наш квартал из Нью-Йорка прошлым летом, спустя месяц после нас, потому что отец Вилли сбежал от них со своей блондинкой-секретаршей, а в здешних краях у его мамы жили родственники, которые помогали им чем могли, пока миссис О’Хара не встанет на ноги. Хотя, похоже, уже встала: недавно миссис О’Хара зачастила в ночные клубы с офицером Риорданом, и Быстрюга Сьюзи считает, они скоро поженятся.
Фонари уже зажглись, так что все мы сидели на крыльце О’Хара, готовясь сыграть в «Красный свет, зеленый свет, привидений нет как нет». Я тогда знать не знала, что в следующий раз поиграем мы очень не скоро.
Вилли объявил:
— Сегодня у красных лодок нашли мертвую Сару Хейнеманн, и мама говорит, она очень рада, что я не девочка, потому что вряд ли смогла бы жить без меня.
Мы притихли, но потом Тру спросила, облизнув губы:
— А что, ее убили и снасиловали, как и Джуни?
— Угу. — Скорчившись, Вилли навязал на шнурки по два узла, потому что координация у него не очень-то, и на прошлой неделе Вилли споткнулся и полетел с этого самого крыльца, здорово раскроил руку и теперь каждые пять минут тыкал всем под нос свои раны. — Так офицер Риордан сказал моей маме, я сам слышал.
Арти Бюшам сидел рядом со мной, а Венди — рядом с ним. Быстрюга Сьюзи перестала играть с нами в «Красный свет, зеленый свет», потому что, по ее словам, уже выросла из подобных игр. Она была на детской площадке через улицу, сидела на скамейке, подбрасывала красный мячик и разговаривала с Бобби и Барб.
— В этом году Сара собиралась на Первое Причастие, — сказал Арти. — Спорим, ее похоронят в праздничном платье. Как Джуни.
Все это так грустно, что никто из нас не смотрел друг на друга.
— Моя мама говорит, волноваться не надо, — сказал Вилли. — Этого гада скоро поймают, потому что у нас замечательные полицейские, офицер Расмуссен и офицер Риордан.
Ох, бедняга Вилли. Думаю, мамы-художницы не особенно умные, ведь если дать себе труд подумать хоть минутку, сразу станет ясно как божий день, что Расмуссен — не тот, кого из себя строит. Как сказала бы бабуля, все судят о книге по ее обложке.