Не прикасайся ко мне
Шрифт:
Люди с почтением уступали им дорогу. Мария-Клара была поразительно хороша: бледность ее прошла, и хотя в глазах еще таилась задумчивость, улыбка не сходила с ее уст. С радушием счастливицы приветствовала она своих друзей детства — теперь восторженных почитателей ее цветущей юности. Меньше чем за две недели она вновь обрела то искреннее доверие к людям, ту детскую веселость, которые словно увяли в тесных кельях монастыря. Так бабочка, покинув кокон, радостно порхает среди цветов; стоит ей только расправить крылья, немного согреться в солнечных лучах — и уже никто не узнает в ней прежней неподвижной куколки. Все существо Марии-Клары озарилось светом новой жизни, все казалось ей милым и прекрасным; и любовь свою она проявляла с той
В домах загорались огни, а на улицах, где бродили музыканты, уже пылали факелы.
Через раскрытые окна было видно, как суетятся люди в празднично освещенных комнатах, откуда доносился аромат цветов и слышались звуки рояля, арфы или оркестра. По улицам гуляли китайцы, испанцы, филиппинцы, — одни в европейской одежде, другие в национальных костюмах. Расталкивая гуляющих, пробегали слуги, нагруженные мясом и курами; студенты в белых рубашках, мужчины и женщины, рискуя попасть под экипажи и повозки, с большим трудом продвигались вперед, несмотря на окрики возниц.
Перед домом капитана Басилио наших знакомых окликнули какие-то юноши и пригласили войти. Радостный голос Синанг, сбежавшей вниз по лестнице навстречу гостям, положил конец колебаниям.
— Поднимитесь на минутку, чтобы я могла потом уйти с вами, — говорила она. — Мне скучно здесь среди чужих людей, которые только и говорят что о петушиных боях да картах.
Пришлось повиноваться. Когда юная компания поднялась наверх, из просторного зала, битком набитого гостями, навстречу им двинулась толпа мужчин и женщин, жаждавших приветствовать Ибарру и выразить восхищение красотой Марии-Клары. Некоторые старые женщины не могли сдержать восторга и, жуя свой буйо, бормотали:
— Точь-в-точь дева Мария!
Нельзя было отказаться и от предложенного им шоколада, ибо после поездки в лес капитан Басилио стал искренним другом и защитником Ибарры. Из той половинки телеграммы, которая досталась его дочери Синанг, он узнал, что Ибарре было известно решение суда в его Ибарры, пользу, и, желая быть не менее великодушным, капитан Басилио предложил считать недействительным решение дела шахматной партией. Но Ибарра не согласился, и тогда капитан Басилио заявил, что те деньги, которые он истратил бы на тяжбу, он отдает на оплату учителя в будущей городской школе. С поистине ораторским красноречием он призвал всех, кто ведет тяжбы, отказаться от своих нелепых претензий.
— Верьте мне, — говорил он, — в судебной тяжбе даже выигравший остается без штанов!
Но он никого не убедил, хотя и цитировал римлян.
Выпив шоколаду, наши юные друзья должны были еще послушать игру городского органиста на рояле.
— Когда я слушаю его в церкви, — сказала Синанг, указывая на органиста, — мне хочется плясать, а теперь, когда он играет здесь на рояле, мне хочется молиться. Уж лучше я пойду с вами гулять.
— Не желаете ли провести в нашем обществе сегодняшний вечер? — прошептал капитан Басилио на ухо Ибарре при расставании. — Отец Дамасо будет держать небольшой банк.
Ибарра улыбнулся и ответил кивком, который мог означать и отказ и согласие.
— Кто это? — спросила Мария-Клара у Виктории, указав глазами на юношу, следовавшего за ними.
— Это… это мой двоюродный брат, — сказала Виктория несколько смущенно.
— А тот, другой?
— Это мой двоюродный брат, — живо ответила Синанг, — он сын моей тети.
Они прошли мимо церкви, где царило не меньшее оживление, чем всюду. Синанг не могла сдержать удивленного возгласа при виде двух горящих ламп, старинных ламп, которые отец Сальви никогда не разрешал зажигать, дабы не тратить зря керосин. В церкви раздавались громкие крики и взрывы смеха, степенно расхаживали монахи, в такт шагам покачивая головой и зажатой
— Грустит, — заметила Синанг, — гадает, во что ему обойдется прием стольких гостей. Вот увидите, не он будет платить за все, а причетники. Его гости всегда обедают где-нибудь в другом месте.
— Синанг! — с упреком сказала Виктория.
— Терпеть его не могу с той поры, как он разорвал «Колесо фортуны»; я больше не хожу к нему на исповедь.
Лишь один из домов городка отличался от других — окна его были наглухо закрыты, и в них не светился огонь. Это был дом альфереса.
— Ух, ведьма! Жандармская Муза, как говорит старик! — воскликнула неугомонная Синанг. — Что ей за дело до нашего веселья? Наверное, бесится от злости! А вот если нагрянет чума, закатит пир.
— Полно, Синанг! — попыталась одернуть девушку кузина.
— Я никогда ее не выносила, а теперь, после того как она испортила нам праздник своими жандармами, просто ненавижу. Будь я архиепископом, я бы выдала ее замуж за отца Сальви… Вот получились бы детки! Подумайте, она хотела арестовать беднягу Рулевого, который прыгнул в воду, только для того, чтобы угодить…
Она запнулась на полуслове, пораженная необычным зрелищем: на площади под аккомпанемент гитары пел слепой. Это был бедно одетый человек, в широкополом салакоте из пальмовых листьев. Куртка его представляла собой сплошные лохмотья, широкие панталоны, какие носят китайцы, были разорваны во многих местах, грубые сандалии стоптаны. Лицо слепого затеняли поля салакота, но эту тень время от времени словно пронизывали две молнии, которые тут же гасли. Он был высок и, судя по быстрым движениям, молод. Закончив песню, слепой ставил на землю корзину, отходил от нее на несколько шагов и издавал какие-то странные, непонятные звуки. Он стоял совсем один, на почтительном расстоянии от толпы, словно он и люди боялись приблизиться друг к другу. Порою к корзине подходили женщины и опускали в нее фрукты, рыбу или рис. Когда больше никто уже не подходил, слепой издавал еще более грустные звуки, в которых, однако не слышалось мольбы, — возможно, то было выражение благодарности. Затем слепой поднимал корзину и отправлялся дальше, чтобы повторить все сначала.
Мария-Клара догадалась, что со слепым связана какая-то тайна, и с сочувствием стала расспрашивать про него.
— Прокаженный, — сказала ей Идай. — Четыре года тому назад он заболел этим недугом; одни говорят, что заразился, ухаживая за своей матерью, другие — что получил проказу от долгого пребывания в сырой тюрьме. Он живет в поле, неподалеку от китайского кладбища, и ни с кем не общается; все избегают его. Если бы ты только видела его хижину! Ветер и дождь пронизывают ее насквозь, как игла холстину. Ему запрещено трогать что-либо, принадлежащее другим людям. Однажды бедняга проходил мимо канавы, не очень глубокой, куда как раз упал ребенок; он помог вытащить ребенка. Но отец, узнав об этом, пожаловался префекту, и тот приказал выпороть его на площади, а розги затем сжечь. Это было ужасно! Прокаженный бежал, мучители его преследовали, а префект кричал: «Запомни! Лучше утонуть, чем подцепить твою болезнь!»
— Это правда, — прошептала Мария-Клара и, движимая безотчетным порывом, быстро подошла к корзине несчастного и опустила туда ларец, подаренный отцом.
— Что ты сделала? — ахнули ее подруги.
— У меня не было ничего другого! — ответила она, улыбаясь, чтобы скрыть слезы.
— Что он будет делать с твоим подарком? — спросила ее Виктория. — Ему как-то бросили деньги, но он оттолкнул их палкой. Зачем они ему, если никто ничего не примет из его рук? Ведь не может же он съесть твой ларец?