Небо — пусто?
Шрифт:
Запахи копчёной колбасы оставили равнодушной. Не станешь же ею кормить животных.
Зато дурманя пахли колбаса докторская и сосиски…
С самого детства она привыкла к тому, что еда делится на две категории: одна — которую она может купить, другая — на которую она смотрит. Почему не смотреть? За прилавками выставлена бутафория. Вон в детских книжках — самобранки всякие… не ешь же те вкусности с картинок! И даже сейчас, когда нестерпимо ныло в желудке и булькало несдержанным желудочным соком,
Ходила от прилавка к прилавку, с удивлением разглядывала рядом с русскими названиями иностранные. Никогда раньше не бывала в этом магазине — он далеко от её дома. Наташа говорила: поставляет сюда продукты совместное производство. Что за производство?
Чего тут только нет! Фрукты. Хлеба разных сортов, нерусского вида. А колбас всевозможных сколько и сыров!..
У кого можно узнать о Наташе?
Подошла к прилавку с консервами.
— Не было её два дня, — сказала молодая, ярко крашенная девица, с длинными, распущенными волосами. — Мы уж решили, заболела.
Дора кинулась из магазина. Только сейчас, когда неотступно маячило перед ней Наташино измождённое лицо, стянутым своим животом, прилипшим к позвоночнику, она ощутила беду.
Наташа нужна, немедленно, — разрешить проблему: как накормить животных, где заработать денег? — отгоняя беду, уговаривала себя, переводила свой страх в быт и в обыкновенную корысть. Но на бегу к Наташиному дому всё больше растеривала иллюзии утешения — пергаментная кожа обтянула скулы, губы — серые, голос — тонкий, на пределе обрыва…
У всех у них были ключи от квартир друг друга — мало ли что с ними может случиться, не молодки. И теперь дрожащей рукой Дора всовывала данный ей Наташей ключ в замок, а он никак не попадал в замочную скважину.
…Прежде всего — запах. Характерный запах газа.
Дора кинулась на кухню — все конфорки дружно открыты.
Неслушающимися пальцами повернула их. Распахнула окно. Распахнула входную дверь, чтобы побыстрее вытянуло.
Наташа лежала на своей железной, доисторической кровати — носом к стене.
Со спины — тощий подросток, один хребет.
Лежала одетая. Из-под чуть задранной юбки безжизненно разбросались тощие ноги. Рот сильно открыт, подбородок отвис. В руках намертво зажаты фотография сына с лупоглазой грустной девочкой и толстая тетрадь с записями, которые Наташа когда-то показывала Егору Куприяновичу.
Четвёртая глава
Небо расплывалось
Между ним и Дорой — химические и радиоактивные отходы, выброшенные прямо людям — дышать, неочищенные отработки бензина, вырвавшийся из-под управления газ Наташиной квартиры. За долгие годы злой власти и перестройки, проводящей её же идеи (в особой стране особых людей извести), скопилось столько мути, что воздуха совсем не осталось, муть из грязи, из шлаков спрессовалась, разлеглась между Дорой и небом и скрыла небо. Даже обычных облаков теперь не видать.
Затылок налился тяжестью крови, так долго стоит она, подняв лицо к небу.
— Пойдём в кино, — уговаривает её Соня Ипатьевна, голос её дрожит. — Похоронили как положено, помянули как положено. Сдвинься с места, засохнешь. Идём отнесём продукты, накормим зверей и — в кино, ну, идём, пожалуйста!
Что ещё набилось между ней и небом и не даёт встретиться со своими?
Бессонные её вопросы… Почему Кроль не приезжает к ней? Почему об Акишке так за всю жизнь ничего и не узнала? И о Егоре Куприяновиче… Наташа оказалась слабая или сильная? Почему сын не прилетел на похороны? Почему дети бросают своих матерей? Все её «почему» тоже — мутной тяжестью — скопились над ней.
— Ну, прости меня, Дора. За Наташу прости меня. Я виновата, бросила вас, ослабла, пеклась о себе, эгоистка, — Соня Ипатьевна стоит рядом, на заплёванной, замусоренной спортивной площадке, — сколько дней Дора не убиралась в своём дворе?! — Дора, прости… — дребезжит голос. — Пойдём куда-нибудь, пожалуйста! В «Повторном», говорят, идут «Весёлые ребята». Надо переключиться.
Почему порвалась между нею и небом связь? Неужели политика так сильна? Сильнее неба? И только от неё зависит — жить человеку или нет? Что зависит от неё самой, от Доры?
— Пойдём, пожалуйста, — просит Соня Ипатьевна. — Мы должны сами изменить это мгновение. Мы должны дожить свои жизни. Нам надо перестать думать о Наташе, мы не поможем ей. Мало ли у всех у нас за спиной любимых мертвецов? Не каждую же секунду помнить о них! Исполком похоронил же её! Всё как положено…
Квадрат её жизни. От целой жизни — один квадрат. Кто проиграл на нём, этом квадрате, свою жизнь до неё? Кто проиграет — после? Фигурки… Кто дёргает их за верёвочки? Кто пишет, как кому сыграть свою роль?
Стёпка лижет ей руку, скулит, тянет за подол.
— Ты чего? — услышала она Стёпа. И увидела. Рядом со Стёпкой развалился на земле маленький котёнок. Раскинул лапы и мурлычет. Стёпка лижет то его, то её руку. Котёнок, весь прилизанный Стёпкиным языком, очень тощий.
— Надо же, а я и не вижу! — усмехнулась Соня Ипатьевна. — Прибавление в твоём семействе. Гляди-ка, на Ксена похож.
— Только бы не по характеру.
— Признайся, Дора, из-за его характера ты и скучаешь о нем. Разве нет?