Небом крещенные
Шрифт:
— Мы со своим инструктором выпили по сто грамм на прощание. Он сначала было запретил: никаких проводов! А потом согласился, говорит, все равно вы уже офицеры.
— Наш инструктор тоже не отказался. Мы загнали по паре белья. Старый казах платил четыреста рублей за пару. Подставил мешок и говорит: давайте, ребята, складывайте, сколько есть. А у самого денег под ватным халатом что блох.
— Ха! Значит, и у нас покупал бельишко тот самый казах? Тоже мешок подставлял. А за водку мы платили по восемьсот.
— Мы тоже: две пары белья как раз на литр водки.
12
К вечеру на крыше вагона становится прохладно; в это время уже не хочется орать песни, пропадает интерес к анекдотам, которые бесконечной вязанкой вытаскивает на свет божий один чернявый, крючконосый парень — будто достаёт из-за пазухи. Встречный ветер неизвестности навевает раздумья, восторженные и тревожные.
— И вот, братья истребители, последние деньки доживаем вместе, — говорит Костя Розинский. Он сидит, обняв руками острые колени. Похож на большого кузнечика. — Приедем в Ленинград. Там рассуют нас по полкам, и до свидания…
— И скоро услышим: кто-то сбил первого фрица, — продолжает его мысль Валька Булгаков. — Интересно, кому повезет первому?
— А кто-то первым гробанется, — добавил Костя Розинский.
Возражать ему не стали, ибо такое на войне вполне может быть.
Булгаков сузил глаза, вскинул остренький подбородок. Сказал, ни к кому не обращаясь:
— Хоть одного фрица, но срубаю.
Я взглянул искоса на него. Решительный Валькин профиль, весь его вид не вызывали сомнения в том, что такой парень сумеет загнать в землю хотя бы один вражеский самолет.
В эту минуту прошлая обида на Вальку показалась мне мелкой, ничего не стоящей. Меня потянуло к Булгакову. Но как сделать первый шаг к примирению? Мы давно избегаем друг друга и почти не разговариваем.
Но мир полон случайностей, а вагон, битком набитый спешащими на фронт пассажирами, был передвижной частицей того же мира.
Ка ночь хлопцы вынуждены были втискиваться в вагон. Тут говор десятков людей, хлесткая игра в подкидного дурака, безголосый скрип гармони, в чьих-то неумелых руках. Один из младших лейтенантов разминает хромовые сапоги, которые на предыдущей станции удачно выменял, отдав свои кирзовые. Знатоки щупают голенища и утверждают, что сапоги эти разве что только полежали около настоящего хрома, а сами-то сделаны из козлиной кожи.
— Махнул так на так? — спросил Булгаков младшего лейтенанта.
— Ага.
— Ну и лопух! После первого же дождичка вакса сойдет, и увидишь, каким серым козлом они тебе обернутся.
— Они скажут: ме-е — сострил я.
Булгаков захохотал, толкнул меня плечом. Я — его. Под громкий смех окружающих мы дурашливо промычали:
— Ме-е…
Неудачливый меняла забился куда-то в угол.
А мы с Булгаковым уже во всем заодно. Отвоевали третью, багажную, полку одну на двоих, согнав молоденького лейтенанта медслужбы — полежал полдня — и хватит, дай летчикам-истребителям отдохнуть! Забрались на верхотуру, кое-как улеглись. Словно никакой ссоры никогда и не случалось. Не знаю, как Булгаков, а я был несказанно рад
— Хромовые сапоги, конечно, надо, — бубнил Валька. — Я думаю знаешь как? В первую получку сложимся и купим тебе. Во вторую — мне.
— Идет! Только сначала тебе, — возразил я.
Валька для друга готов на все и уступать в доброте не захотел.
— Тебе первому.
— Давай тогда на спичках кинем, — предложил я.
— Давай!
Мы разгадали на спичках, кому покупать сапоги в первую очередь — Булгакову, Вальке в любой игре везет.
Спать нам расхотелось. Мы вышли в тамбур, насквозь прокопченный табачным дымом. Наконец-то, хоть ночью, здесь было пусто. Булгаков открыл окно. Закурили.
Высунувшись в окно по грудь, Булгаков закричал изумленно и радостно:
— Гляди ты: а пустыни уже нет!
Я тоже свесился через раму окна. Не так уж темно, когда приглядишься.
— Лесопосадки, — сказал он. — А там, на горизонте, видишь, зарево? Наверное, подъезжаем к большому городу.
Но время шло, поезд ходко отсчитывал километры, а никакого города не было, встречались только маленькие станции. Почему-то ночью поезда идут быстрее. Или так только кажется? Но что же отсвечивает на полнеба, отчего зарево? Тоже загадка. Весь мир впереди, в который мы въезжали, был удивительным.
Рядом с поездом бежало оранжево-серое пятно света от тамбурного окна — словно охотничий пес на поводке.
В полночь в вагоне поезда, следовавшего в сторону фронта, была произнесена клятва двумя младшими лейтенантами: на фронте проситься в одну эскадрилью: летать парой; вместе, только вместе жить или погибать…
XXIII
"Да, Вадим, был ты всегда мне не только другом, но и наставникам, — написал Булгаков в тетради Зосимова. — Дневник твой прочитал я, как интересную книгу, без твоего ведома, и знать тебе о том, пожалуй, не обязательно. Крепко жму твою руку, друг".
Полковник Булгаков, председатель экзаменационной комиссии, должен был закончить здесь свои дела и улететь примерно за недельку до того, как вернется хозяин дома. Задержаться, чтобы свидеться? А зачем? Благодарить за дружбу — не в правилах Булгакова, да и вообще за это спасибо не говорят.
Полковник положил дневник на подушку и открыл окно. С наслаждением закурил, выключил свет.
Снежные вершины гор проступили из темноты нарядными шапками с голубой и розовой опушкой. Булгаков, чья молодость прошла в здешних краях, сразу понял, что это наступает рассвет.
Вернувшись в дом, спать он уже не стал, хотя было еще очень рано. И опять потянуло его к той тетрадке, захотелось перечитать некоторые места.
Знакомые страницы иные любят листать с конца — такая привычка была и у Булгакова. Может быть, как раз потому ему попалась на глаза запись, которую он не заметил раньше. В конце тетради оставался с десяток чистых страниц, На одной из них, в отрыве от всего предыдущего текста, затерялись только дата и одна строчка:
"4 сентября 1944 года