Недометанный стог (рассказы и повести)
Шрифт:
Максим затем повстречал Дуню. Показалась она ему вначале чем-то похожей на Настю, а когда ухаживал, так была чуть ли не лучше. Максим взял и женился. Справили свадьбу. Гуляли широко. На второй день, когда сидели за столом, опохмелялись, Максим случайно бросил взгляд на Настю, что сидела рядом с Николаем, разрумянившаяся, кареглазая, темноволосая, и вдруг у него сердце кровью облилось. Понял он, что никогда ему так не полюбить Дуню.
Начали жить. Жили справно, да не больно складно. Максим попивал, пьяный обижал Дуню. Раз шибко поколотил. Ко всему и детей у них
Так и шла жизнь своим чередом, в заботах да в хлопотах, в редких праздниках, так бы и прошла она до конца. Да произошел вот какой случай.
Поздней осенью, когда только что встала река, Максим пошел в заречную Горку. Снега еще не напало, дорога была одни мерзлые кочки да рытвины. Максим шел, спотыкался и глядел на пустые поля и на небо в мелких тучах, багрово подсвеченных солнцем, уже присевшим на край земли.
Было холодно, но Максим, тепло, одетый, не мерз. Было очень тихо. Только ухало на реке — садился на убывавшую воду лед.
Летом из Горки в Горку ходили через перевоз, немного стороной. Зимой — прямиком. Тропка через реку шла не совсем прямо, а чуть дугой, так как пониже по течению была всегда полынья, которая замерзала уже в самые большие морозы.
Максим спускался с берега на едва припорошенный снежком лед, на тропочку, отмеченную редко поставленными вдоль нее еловыми лапками, как вдруг увидел ясно различимую на льду шапку. Она валялась в стороне от тропки, неподалеку от полыньи. В следующее мгновение Максим охватил взглядом всю полынью, с едва трепещущей темной водой, и увидел у ее ближнего к тропке края голову человека. Одну голову с растрепанными черными кудрями да кистями рук, вцепившимися в кромку льда. Видно, человек долго пытался выброситься на лед, но либо край обламывался, либо струей относило. И человек устал бороться, а сейчас последними усилиями держал голову над водой, не отпускаясь от ледяной кромки.
Максим побежал по тропке в сторону полыньи, соображая на ходу, что лед у полыньи тонок и, пожалуй, проломится, если попытаться подать руку. Тут же с радостью заметил почти двухметровый на глаз обломок жерди, валявшийся неподалеку от опасного места. И когда очутился совсем рядом, узнал голову. Это был Николай.
Николай тоже узнал его. Как он забрел в сторону при хорошем еще предвечернем свете — неведомо. Видно, был выпивши, поскользнулся, уронил шапку, упал, поехал и ухнул в полынью. Но, наверное, долго он мучился и кричал тут, потому что вместо призыва, вместо крика лишь дикий хрип вырвался у него из груди:
— Максим! Друг! Спа-а-си-и!
Максим решительно направился к жерди и вдруг остановился. Что остановило его тогда, какой вихрь мыслей промелькнул в его голове — ничего, ничего он не помнит. Все произошло в секунды, в мгновения. Но он остановился. А Николай продолжал надсадно хрипеть:
— Макси-им! Дру-у-у-у-г!
И тогда Максим неожиданно повернулся к полынье спиной, повернулся четко, словно кто-то огромный взял его за плечи и разом повернул, как мальчишку. В то же мгновение он услышал за спиной
— Мак-сим!
Максим опять, как по команде, будто все происходило помимо его сознания и воли, повернулся и увидел одни лишь глаза Николая, смотревшие на него из-под темных, сваленных на лоб Кудрей. Пронзительные глаза, которые теперь совсем, совершенно не просили о помощи. Максим отвернул лицо от этого горящего взгляда и ждал новых слов, но их не было. Хотя он не видел сейчас головы Николая, взгляд словно притягивал его, прожигал насквозь. Максим не выдержал и снова посмотрел. Но никого не было у края полыньи. Даже вода не колыхалась.
Максиму ударило в голову. Не померещилось ли ему все это? Солнце в тот самый момент зашло насовсем, еще почернела вода в чистой полынье, но шапка — шапка! — пока отлично выделялась на льду. Максим воровато оглянулся по сторонам, раз, второй, и попятился к тропке почему-то задом, все глядя на шапку. Когда же очутился на тропке, побежал. И бежал, спотыкаясь о кочки, задыхаясь, то замерзая, то покрываясь потом, почти до самой деревни. Только перед деревней еле взял себя в руки, пошел, унимая дрожь в ногах и во всем теле, нарочито размеренным шагом.
Назад, на реку, на заречную Горку, он ни разу не взглянул. Пришел домой, сказал Дуне, что дорогой у него прихватило живот и он вернулся, не дойдя до реки. Ничего больше не говоря, сразу лег в постель, натянув на голову одеяло.
Долгие годы после с ужасом вспоминая все это, Максим уверял себя, что он струсил, побоялся провалиться, утонуть. Как-то легче становилось ему, когда он мог убедить себя, что вот он просто трус. Но хоть и отмахивался он от всего, в глубине души жило сомнение: так ли это?
Николая сумели отыскать, взломав лед ниже полыньи. Похоронили. Был на поминках и Максим. Как мог, утешал Настю.
Утешал он ее и позже. Стал на правах старого друга семьи чаще заходить, приносил гостинцы девочкам, немало помогал по хозяйству. Сидел наедине с Настасьей и говорил ей о дружбе своей с Николаем.
А потом стал говорить и о своей давней большой любви к ней самой, о которой Настасья, конечно, давно знала. О том, что не будь Николая, который когда-то оказался счастливей его, то ни за что бы он, Максим, не отступился от Настасьи и не связался с Дуней.
И не меньше, а все больше люба становилась для него Настасья. Она чувствовала это бабьей натурой, видела, что говорит он от души. Ей и самой был он совсем не противен и близок по совместной юности да как вроде бы память о Николае. Вот и вышло, что п темную, ненастную ночь, когда Максим не пошел за реку и переночевал у нее, стала она ему второй, незаконной женой.
Тут бы самое время Максиму расстаться с Дуней, оставить ей все хозяйство, уйти навсегда к Настасье, без которой стала ему жизнь не в жизнь. Максим было сразу решился на это, да вдруг остановился, как если бы что-то стало ему поперек дороги. Не мог он этого сделать, да и все.