Немецкая трагедия. Повесть о Карле Либкнехте
Шрифт:
Гаазе повернул к нему острое умное лицо:
— Вас можно поздравить: с вашей блестящей логикой вы сумеете еще очень многое оправдать, Шейдеман лишь пожал плечами. «Осел! — подумал он с раздражением. — Сидеть в луже и не понимать, где находишься! Сегодня, зачитав декларацию, он уселся в нее достаточно глубоко!»
Два человека выбрались из людского потока и пошли по пустынной улице. Висела полная луна. От деревьев ложились короткие черные тени, густо наведенные на тротуар. Вечер был полон такого сияния, такой сосредоточенной
Либкнехт, переживший сегодня невероятное потрясение, был благодарен спутнице за то, что она не донимает его расспросами. Коллонтай молчала, хотя в сердце ее было смятение.
Он первый прервал молчание:
— Вы, конечно, тоже устали?
— Чувствую себя совершенно разбитой. Из головы не выходят аресты.
— Инстинкты толпы разбужены, вид арестованных, которых ведут по улицам, утоляет самые темные страсти. Игра мерзкая, ничего не скажешь.
— Знаете, Карл: девочкой я таскала со стола у отца книжки с грифом «Совершенно секретно». Он ведь был у меня генерал. В одной такой книжке было описано все то, что теперь происходит в Берлине: как повсюду искать измену, как распространять слухи в толпе, пугать шпионами, провокацией, как натравливать на тех, кто чем-либо выделяется…
— В методах шантажа мало что изменилось, — согласился он. — Допускаю, что в Петербурге творится теперь то же, что и у нас.
— Разговоры с «душком» мне пришлось слышать даже здесь, в русской колонии. Людей, сохранивших ясную голову и партийный взгляд, оказалось совсем немного.
Либкнехт отозвался не сразу. Проходя под липой, он бережно ступил в ее тень, словно не хотел ее тревожить.
— Придется начинать все сначала. Честь крушения Второго Интернационала останется все же, думаю, за немцами.
— Боюсь, что ее разделят с вами другие.
Несколько раз проходили мимо военные патрули.
Предумышленный каменный шаг будил тревогу. Либкнехт осторожно косился на спутницу. То, что она держится так спокойно, было одним из маленьких облегчающих обстоятельств дня, полного бурных событий.
— Так придете к нам? — спросил он.
— Непременно.
— Соня в двойной тревоге. Брат ее учился в Льеже; что с ним, неизвестно. Да и мое положение не внушает особых надежд.
— Вы ждете для себя неприятностей? Либкнехт лишь повел бровью:
— Ну а как же не ждать!
…И спустя день-два, когда Коллонтай приехала посоветоваться с ним в его адвокатскую контору, она его не застала.
Брат Теодор, несколько более осанистый, но не менее живой, с бородкой и изящным профилем, более типичный, что ли, адвокат, попросил ее подождать: Карл должен скоро вернуться.
С обликом Карла представление об адвокате вязалось меньше. Но среди пролетариев, среди всех, кому нужен был юрист подешевле, он пользовался особым расположением. И не только потому, что часто отказывался от вознаграждения вообще. Уж если Либкнехт брал на себя защиту, то вкладывал в нее всю настойчивость и энергию; не щадил себя и делал все, что в его силах, чтобы добиться оправдательного приговора.
В том,
Другое дело теперь: контора почти пустовала. До судов ли было в дни всеобщего потрясения!
Усадив русскую даму, о которой он уже знал, Теодор вернулся к своему столу.
— Мне кажется, с вами можно быть откровенным?
— По-моему, да, — спокойно ответила Коллонтай.
— У Карла был обыск в квартире. Соседи позвонили сюда, и он кинулся к себе. — Теодор посмотрел на часы. — Вероятно, эти субъекты уже удалились. Но надо ждать, он просил к нему не звонить.
Справившись немного с собой, Коллонтай заметила:
— Судя по нескольким фразам, которые Карл обронил в последний раз, он был готов к неприятностям.
— Не уверен, сударыня. Слишком уж рано они принялись за расправу. Страна, видите ли, охвачена патриотизмом, показала свое единство, и — обыски… Притом у депутата!
— Вы позволите мне подождать у вас?
— Разумеется. У нас с Карлом если не все, то многое общее. — И, показывая, что о ее делах он знает, спросил: — А в пансионе аресты продолжаются?
— Формально русских выселили. Но мы обязаны каждое утро являться в полицайревир и вымаливать отсрочку еще на день.
— И конечно, комиссар, порядочная скотина, издевается над вами?
— Я бы все, кажется, перенесла, — заметила Коллонтай, — если бы не сын: он совершенно неопытен.
— Сударыня, эту школу проходят все — кто раньше, кто позже. То есть те, у кого в душе потребность бороться.
В разговоре время прошло незаметно, хотя Теодор несколько раз вынимал из кармана часы и тревожно поглядывал на дверь.
Наконец вернулся Карл с усталым лицом и темными кругами под глазами. При виде Коллонтай он неловко усмехнулся:
— Мне назначено, видимо, быть героем многих еще происшествий.
Оба засыпали его вопросами:
— Чем все закончилось? Ушли? Ничего не взяли?
Он усмехнулся снова:
— Найти в квартире левого депутата компрометирующие документы — на это рассчитывать они не могли. Просто это была их визитная карточка, предостережение на будущее.
— И все же решиться на обыск у члена рейхстага… — заметила Коллонтай. — Ведь немцы такие законники.
— Законничество и война, Александра Михаловна, — в его лице мелькнуло что-то покровительственно доброе, словно он поучал неопытную милую девушку, — вещи несовместимые. В Берлине военное положение, так?
— Но вашу неприкосновенность никто же не отменил!
— Мотивировки и оправдание — дело последнее. Им прежде всего надо действовать. Не забывайте: накануне войны я ездил во Францию. Темой моих выступлений была солидарность рабочих всех стран… В досье министерства внутренних дел это есть? Я думаю даже, что яростные мои нападки во фракции против кредитов тоже попали уже в досье… А ты как полагаешь, Тедель?