Ненависть к тюльпанам

Лури Ричард

— Невозможно достать хорошего высококачественного мыла ни за любовь, ни за деньги! В доме зловоние! Пока ещё небольшое, ни один мужчина не может его унюхать! Но я чувствую этот запах, и его почувствует любая другая женщина, которая придёт к нам! Даже обои стали вонять, если встать к ним достаточно близко! Я уже чувствую свой собственный запах!

* * *

Некоторое время я подрабатывал у сапожника, разыскивая в его корзине пригодные для дела кусочки кожи. Новая кожа не поступала, а люди, которые

были вынуждены теперь ходить больше, чем прежде, изнашивали обувь гораздо быстрее.

Сапожник советовал своим клиентам переходить на деревянную обувь, набивая её сеном на время холодов, чтобы сохранять ноги в тепле, или газетами, если они не могут раздобыть сена.

Иногда его охватывало отвращение к своей работе:

— Целую жизнь я гнусь над старыми грязными башмаками! Стоило ли родиться, чтобы так и умереть среди этого?!

Затем он отбрасывал в сторону своё шило, скручивал самокрутку из какого-нибудь эрзац-табака, который он ненавидел так же, как мой отец ненавидел эрзац-кофе, закуривал и, сплёвывая крошки с кончика языка, обращался ко мне:

— Как ты считаешь, что мы должны сделать с Гитлером, если он нам попадётся?

— Каждый голландец должен бить его топором, пока он не превратится в кровавое месиво!

— Это было бы неплохо! Это было бы неплохо! — бормотал он.

— А вы что бы сделали?

— Я бы раздел его догола и на огромной сковороде, с которой нельзя спрыгнуть, поджаривал бы, наслаждаясь его громкими криками!

— Здорово придумано!

Когда все годные кусочки кожи закончились, сапожник подлатал мои ботинки и заплатил за помощь.

Пересчитывая монеты и думая о матери, я спросил его, не знает ли он, где можно достать хорошего мыла. Он только рассмеялся и протянул ко мне свои ладони, чёрные от грязной кожи и гуталина.

* * *

Сначала я отдавал заработанные деньги прямо отцу, чтобы доказать, что он выколотил из меня всю дурь, что я понимаю и признаю его отцовские действия.

Он брал деньги, не говоря ни слова. Чувствовалось, что мои старания ему нравились, но он не считал необходимым сразу же выразить это.

Однажды, когда я вручал отцу деньги, он сказал:

— Отныне отдавай их… — Видно было, что он собирался закончить «матери», но на ходу передумал. Всё-таки только он один должен был давать ей деньги, а не я.

Отец достал с верхней кухонной полки давно уже пустовавшую жестяную банку из-под какао и открыл её. Запах из банки напомнил мне довоенные зимние вечера.

— Добудешь деньги — клади сюда! — коротко произнёс он, и ни слова более.

Это было хорошее решение! Мне нравились звяканье монет и слабый запах какао при открытой крышке.

* * *

Стояла обычная промозглая голландская зима с отвратительными холодными ветрами.

Крупные политические волнения возникли в конце февраля, когда во всём Амстердаме и во многих городах страны прошли

забастовки из-за ареста немцами четырёхсот евреев во время большой облавы. Одновременно население выражало недовольство отправкой голландцев на принудительные работы в Германию.

Забастовка стала заметным потрясением для Амстердама: на протяжении нескольких дней жители заполняли улицы и пребывали в сильном возбуждении, пока германские власти не применили силу и не загнали всех обратно на рабочие места.

Зима — более подходящее время для уличных заработков, чем весна. Всякая деятельность застывала и замедлялась, и у меня появлялись шансы добыть несколько монет, предлагая свою помощь. Никогда не удавалось принести домой много, но, встряхивая жестянку из-под какао, я слышал ободряющий стук металла о металл.

Иногда я замечал, что монеты исчезали, — значит, ими пользовались, и это улучшало настроение.

Однако отец по-прежнему обращался ко мне только с приказаниями сделать что-то, не выражая никаких похвал и не заводя бесед о чём-либо. Изредка он звал меня по имени, но никогда не называл меня сыном.

* * *

Что интересного прибавилось весной, так это наблюдение за ночными воздушными сражениями.

Я чувствовал приближение английских бомбардировщиков задолго до того, как мог услышать гул моторов или увидеть их самих: тарелки начинали бренчать в буфете, и доски пола слегка гудели. Тогда я поднимался на крышу.

Лучи прожекторов рыскали по облакам в поисках самолётов, летевших бомбить Германию. Порой лучи скрещивались, захватывая цель. Стрельба зенитных орудий особенно усиливалась, когда что-то оказывалось в зоне их попадания. Иногда мне везло проследить, как горящий бомбардировщик снижается подобно падающей звезде.

В одну из жарких ночей позднего июня я просидел на крыше почти час в надежде увидеть объятый пламенем сбитый самолёт, но не потому, что я был против англичан, а просто потому, что такое зрелище оставляло сильное впечатление.

Когда зенитки замолкли, я спустился вниз попить воды.

Франс сидел у стола вместе с моими родителями.

Отец выглядел встревоженным ещё до того, как он увидел меня. Это длилось буквально секунду, но я успел заметить, хотя и не понял, в чём дело. Единственной причиной, напугавшей его, мог быть только я сам, и ничто другое.

Дядя Франс повернулся в мою сторону, но в его глазах не было обычного осуждения.

Может быть, на него подействовал мятный шнапс, который они пили, но Франс казался весёлым и даже счастливым.

Мать была в хорошем настроении — как обычно, когда приходил её брат, тем более что он никогда не появлялся с пустыми руками. Они оба буквально молодели, вспоминая друг с другом своё детство.

— Ты так любил своих оловянных солдатиков, что даже прятал их от меня! — говорила она ему. — Помнишь, ты держал их в сигарной коробке?