Ненависть к тюльпанам
Шрифт:
— Пока они все не пропахли гаванскими сигарами! — смеялся в ответ Франс и щурил свои глаза.
— Понятно, почему ты так любишь передвигать разноцветные флажки на своей карте, особенно теперь, когда Германия вступила в Россию!
— Скоро я буду двигать нечто большее, чем флажки! — заявил Франс.
— Что это значит?
— Это значит, что стойким членам NSB оказана честь в числе добровольцев отправиться громить большевиков в их берлоге!
Мать не поняла, о чём он говорит.
— Другими словами, ты…?
— Ещё мальчишкой,
За столом воцарилось долгое молчание — новость была чересчур ошеломляющая.
Франс становится частью большого мира, мира аэропланов, армий, пылающих городов, думал я, а мы должны оставаться в своём маленьком мире школы, дома, кухни и улицы!
Плечи матери начали вздрагивать, как всегда перед рыданиями, но Франс, будто он уже был солдатом, сразу же приказал ей не плакать.
— Чтобы пережить эти времена, нужно быть гордым и мужественным! — Он поднялся, подошёл к ней и положил руки на её плечи. — Гордым и мужественным! — повторил он.
Всё ещё стоя, Франс взял бутылку мятного шнапса и разлил в три стакана.
Мать вытерла слёзы рукавом и глядела на него сияющими от восхищения глазами. Отец продолжал насупившись смотреть в стену.
Франс дал мне знак приблизиться к столу и налил несколько капель и в мой стакан с водой.
— Я хочу предложить тост! — сказал Франс, и его взгляд устремился на что-то очень далёкое, видное только ему одному. — Я хочу предложить тост за здоровье Адольфа Гитлера, творца героической эпохи, которая превращает мечты в действительность!
Мы все подняли наши стаканы за Гитлера и за мечты.
13
Война заняла место Олимпийских игр в наших детских разговорах. Армии стали командами, сражения были турнирами.
В школьном дворе мы всё время спорили о том, кто победит; десятки ребят говорили одновременно:
— Как может Германия победить Америку и Россию? Это всё равно, как если бы тигр напал сразу на двух слонов!
— Размер страны не имеет значения! Сотня бомбардировщиков может уничтожить целый город, как это сделали немцы с Роттердамом!
— Эти сволочи убили там мою тётю с двумя её детьми!
— Пусть лучше победит Германия! Иначе сюда придут русские, а они отнимут всё у наших родителей и поселят нас в грязные бараки! Мы там будем спать все под одним огромным одеялом!
— Да нет, сначала американцы победят немцев, а потом они развернутся и разобьют русских!
— А вдруг немцы не проиграют? Они могут быстро разгромить Россию, а затем ударят по американцам, да так сильно, что те решат не связываться и убегут к своим небоскрёбам! Тогда более умные из наших родителей, кто присоединился к NSB, завладеют всем!
— Но если немцев всё же победят, то такие родители получат топором по голове!
— Как, например, дядя Йона, гнусный Франс! — крикнул Кийс.
— Я тоже ненавижу его! Я тоже врежу ему топором! — закричал я, но позор уже нельзя было скрыть.
После этого случая некоторые ребята, всегда крутившиеся поблизости, нашли причины не играть больше со мной. Теперь они отводили глаза, когда я оказывался рядом. Гораздо хуже, что другие дети, у кого родственники примкнули к нацистам, стали льнуть ко мне и всюду таскались вслед, как нитка за иголкой. Но я избегал их так же, как меня избегали мои бывшие приятели.
В результате я теперь чаще, чем раньше, оставался в одиночестве, и это дало мне больше времени для поисков хорошего высококачественного мыла и заработков. Кое-кто из мальчишек прослышал, что я могу добывать деньги на улицах, и захотел пойти со мной поучиться моим хитростям. Так всегда — если есть деньги, то есть и друзья, но если показать людям способы заработать деньги, то тоже можно завести друзей!
Я взял с собой некоторых из них и обучил кое-каким приёмам из тех, чему научился сам. Стоя на перекрёстках, мы наблюдали за прохожими и пытались угадать — кто богаче, а кто беднее, чем они старались выглядеть. Я показывал крутые или скользкие места на улицах, где следует поджидать людей, тащивших тяжёлый груз.
Я учил оценивать возможную стоимость услуги и внушал, что следует всегда просить немного меньше.
Однако эти поучения оказались не полезными для меня.
Те ребята, кто не был хорошо приспособлен к труду, постоянно держались за меня. Другие же вскоре стали действовать отдельно и создали для меня конкуренцию. В любом случае, я терял деньги.
Иногда отец встряхивал жестянку с деньгами и направлял на меня сердитый взгляд, если звук был тонкий, слабый. В то же время, он никогда не говорил что-нибудь поощрительное, если звенело сильно.
Постепенно тоньше становилось всё: подошвы моих башмаков, подкладка моей куртки. В доме было холодно, температура воздуха внутри и снаружи почти не отличалась.
Я опять пошёл к сапожнику узнать — нельзя ли у него ещё поработать в обмен на небольшой ремонт моей обуви, но его лавка оказалась заколоченной. То ли он был евреем, то ли заказчиков совсем не осталось.
Для евреев создавалось всё больше и больше преград в работе и в жизни. Им не разрешалось посещать кафе, музеи, театры, даже зоопарк. Такие запреты приводили моего отца в бешенство.
— Мне дьявольски не везёт на этом свете! Знаете, что означает для меня еврей? Желудок на двух ногах с кошельком! Посетитель, клиент! Их сейчас всё меньше и меньше!
Мать, казалось, совсем не обращала внимания на его жалобы и не возмущалась его грубым словам, как это случалось прежде. Она отрывалась от чтения очередного письма Франса, которые приходили из России обычно раз в месяц и адресовались всей семье, но в действительности были для неё одной.
— Франс пишет, — говорила она, — чтобы я никогда впредь не сетовала на слякотные голландские зимы!