Нержавеющий клинок
Шрифт:
Ночью батальон занял участок обороны на голом поле. Еще накануне на нем осыпалась рожь, а теперь поле было покрыто черным пеплом. Запах горелого хлеба щекотал ноздри.
Приказали окапываться. Но много ли накопаешь малой лопаткой в твердом и сухом грунте? Однако утром бойцы уже завтракали в свежевырытых траншеях. Какое ни есть, а укрытие. Впереди лежала заболоченная пойма, через нее протекал ручеек, а чуть выше, в перелеске, были немцы. Оттуда доносился гул моторов, виднелся дым походных кухонь, а если внимательно прислушаться — можно
Халимону очень хотелось спать, но спали другие, а он находился на дежурстве. Таков фронтовой порядок: пока одни отдыхают, другие — начеку. Посматривая в сторону противника, Халимон волновался, боялся, что немцы ринутся на их траншею и тогда ему будет крышка. Но противник молчал, только где-то в стороне слышалась пулеметная дробь. Соломко где-то раздобыл охапку сена, приволок в окоп, опустился рядом.
— Нам, браток, повезло, — сказал он.
— В чем? — спросил Остап.
— Здесь не пройдут немецкие танки, а фриц без танков — все равно что ты без штанов, — не вояка. А с пехотой мы справимся. Запомни, Остап, немец пуще огня боится русского штыка. Надеюсь, ты хорошо владеешь приемами штыкового боя?
— Откуда ты взял? Не хватало мне еще штыкового боя, тоже придумал, — обиделся Остап. — Лучше пусть фрица давят танки и авиация.
За сутки до выхода на передовую в батальон пришло пополнение: десять бывалых, «отремонтированных» в госпитале бойцов. Им были рады. Обстрелянный боец не шел ни в какое сравнение с салагами — так называли тех, кто еще не нюхал пороха.
Проходя мимо палатки командира батальона, где стояли бывалые солдаты, Халимон посмотрел в их сторону и страшно удивился: среди пополнения был его односельчанин Яким Кожухаров, выходец из бедной семьи, отец и мать которого постоянно работали на Халимонов.
«Сколько лет прошло — и ни одного земляка не встречал, а тут Якима черт принес, надо предупредить его, чтобы лишнего не болтал», — подумал Остап. Во всех документах он записал себя сыном бедняка. Оставляя деревню, Остап сжег две колхозные скирды с необмолоченной пшеницей и теперь боялся, не знает ли об этом Яким.
Совместными усилиями бойцов и железнодорожников вскоре путь был расчищен: остовы сгоревших железнодорожных вагонов сбросили под откос. Набирая скорость, эшелон спешил на Запад. В вагонах уже не было прежнего веселья. Бойцы находились под тяжелым впечатлением увиденного и пережитого.
На станцию назначения эшелон прибыл поздно ночью. Его загнали в тупик. Рядом шла погрузка раненых в санитарный поезд. Их подвозили на машинах, заносили в вагоны на носилках; некоторые подымались сами, держась за своих товарищей. Высокий, худой сержант с повязкой на правом глазу подошел к вагону, из которого только что выпрыгнул Овчаренко.
— Лейтенант, дай закурить, — попросил сержант.
— Извини: некурящий.
Овчаренко хотелось услышать несколько слов от бывалого солдата,
— Ну, как там, на передовой?
— Нормально. Что спрашивать: сам скоро увидишь, — хмуро ответил сержант и тут же успокоил: — Воевать, конечно, можно. Не так страшен черт, как его малюет доктор Геббельс… Правда, техники у него много. Успел награбить… Но ничего не поделаешь, надо приспособляться уничтожать ее…
Оптимизм сержанта понравился Овчаренко. Он увидел Горохова, подозвал его к себе, попросил:
— Саша, угости сержанта папироской.
Горохов достал начатую пачку и протянул сержанту. Тот взял одну папиросу.
— Вся пачка твоя, не стесняйся. При случае отдашь, — улыбнулся Горохов. — Вот спичек у меня нет.
— Они и не нужны. На фронте огня в избытке, — сказал старший сержант и, еще раз поблагодарив за папиросы, поспешил к своему вагону угощать раненых.
У вагонов санитарного поезда бепрерывно мелькали девушки в белых косынках с красными крестами. Михаил вспомнил о Рите. За три дня до отправки на фронт он получил от нее письмо, в котором сообщила свой новый адрес. Тогда он поделился своей радостью с Кузьмой Петровичем:
— Может, попаду в ту часть, где она служит.
— Возможно, — с улыбкой ответил Кузьма Петрович. — Но, насколько я понимаю в военном деле, в госпиталях по штату нет танкистов. Ты будешь первым…
Вспомнив этот разговор, Михаил устыдился своей наивности. Чуть в стороне от разгрузившегося эшелона выстроились командиры и политработники. Представитель отдела кадров фронта распределил их по частям и вручил предписания. Овчаренко и Горохов попали в танковый полк, который находился на передовой.
— Нам повезло, Миша, вместе будем воевать, — обрадовался Горохов. — Ты видел, какими глазами смотрел на меня кадровик? Казалось, что он вот-вот рассмеется.
— Глядя на тебя, он, наверно, вспомнил бравого солдата Швейка. Неужели ты не мог хотя бы сапоги по ноге подобрать?
— Сказали: меньше сорок четвертого номера нету, а мне надо тридцать седьмой. Не знаю даже, как я в таких сапогах дотяпаю до полка, — досадовал Горохов.
— В сторону передовой беспрерывно идут машины и повозки. Может, кто-нибудь, глядя на тебя, проявит великодушие. Как ты думаешь? — спросил Овчаренко.
— Да никак не думаю. Если натру ноги — сниму сапоги, повешу их на плечо, пусть думают, что несу новое оружие. Голенища — как стволы у крупнокалиберного миномета…
На продпункте Овчаренко и Горохов получили паек на сутки и двинулись в путь. К передовой ведет одна дорога, не заблудишься.
— Саша, а ты мне ничего и не сказал, как восприняла твой отъезд Людочка? — спросил Овчаренко.
— Ты разве не заметил, что на ней лица не было? Сутки ревела, дурочка, а потом начала утверждать, что меня больше не увидит. Я никак не мог успокоить ее. И с чего вбила в голову такую глупость, не понимаю…