Нестор Махно
Шрифт:
Дополнительно показываю…
Типография, а может быть, и адские машины находятся на даче в Краскове по Казанской ж. д. Эту дачу дал подпольникам некто Педевич, служащий Продпути. Вероятно, на даче есть Таня (жила на Арбате, 30, 58), затем наборщики Паша, Митя, может быть, Соболев, Азов, Барановский. Прислуживает на даче девушка, которая не связана совершенно с подпольниками.
В Красково немедленно направили отряд чекистов, вооруженных до зубов. Торопились еще и потому, что завтра — годовщина Октябрьской революции. А вдруг анархисты, разъяренные арестами, решатся на крайнюю
Сашка Барановский коротал время на даче вместе со всеми, кого не успели взять. Позавтракал и захотел в туалет.
— Ты куда? — поинтересовался всегда веселый светлый Яша Глазгон, что остался за старшего.
— Да тут. В лесок, рядышком.
Шурка присел под сосенкой и… услышал выстрел! Что за оказия? Выглянул осторожно — мать родная! К дому, пригибаясь, крались чекисты. Напасть сзади? Одному? Глупо! Их тут стая, и по ним уже палили из наганов, рвались гранаты. Сашка юркнул в кусты. В суматохе никто его не заметил. Он пришел на станцию и уехал в Москву, где попал в засаду на конспиративной квартире…
А перестрелка на даче продолжалась. Чекисты готовились взять ее штурмом, когда просторный деревянный дом… поднялся над землей! Взрыв потряс окрестности. Дача рухнула и загорелась. Не желая сдаваться, анархисты подожгли «адские машины»…
Заведовавший бюро фальшивых паспортов Михаил Тямин в списке расстрелянных не значился. Как и взятый последним Донат Черепанов, который заявил на следствии:
— Об одном сожалею: при аресте меня схватили сзади, и я не успел пристрелить ваших агентов. То, что сейчас творится, сплошная робеспьериада!
По долгу воина и гражданина докладываю, что противостоять Конной армии Буденного я не могу… В моем распоряжении около 600 сабель Кавказской дивизии и 1500 сабель — остатки корпуса Мамонтова. Остается Терская дивизия, но она по Вашему приказу забирается для уничтожения махновских банд. В силу выше изложенного даю приказ — завтра оставить Воронеж.
Генерал Шкуро.
Хмурым вечером возвратился к себе в особняк начальник контрразведки первого корпуса Лев Зиньковский (настоящая фамилия — Задов была сменена, в семнадцатом, и среди махновцев ее почти не знали). Он начал перебирать бумаги. На душе кошки скребли: впервые почувствовал, что Батько вроде заблудился, потерял след, а может, и голову. Ну что это, простите, за воззвание? Куда оно годится? Зиньковский читал:
Граждане.
Буржуазия всё хихикает, видя наши неудачи на некоторых фронтах. Я скажу свое последнее слово: напрасно она злорадствует, надеется на наше поражение и торжество юнкерского белого Дона и Кубани. Временная неудача наша на этом участке — есть гибель буржуазии. Для этого приняты мною меры. От рук оставшихся здесь начальников по обороне г. Александровска т. Калашникова и его помощника т. Каретника, должна постигнуть гибель всей буржуазии и всех ея приспешников…
Да здравствует социальная Революция!
«Это же безмотивный террор! — размышлял Лев Николаевич. — За что мы костерили, порой презирали покойную, не тем будь помянута, Марусю Никифорову? Хватала миллионера — и пулю в лоб! Теперь сами взялись. Эх, Батько, Батько». В списке, который он вручил Зиньковскому для бессудной
Их у крестьянина Николая Задова было десятеро: шесть дочерей и четыре сына. Старший — Исаак занимался извозом, во время войны разбогател и давно не давал о себе знать. Что же он — враг? А вот Наум — кустарь в Юзово. Совсем не друг. Даник же всегда рядом. Сначала в еврейской школк^седере, потом на мельнице, где таскали мешки, затем в доменном цехе. Лева высок и силен. Взяли каталем. По двенадцать часов в сутки гонял тачки с рудой, коксом, известняком и весь был пропитан красной пылищей — не отмоешься. Потому каталей на квартиру не брали. Ютились у мужиков, в мазанках. Идешь по грязной улице, а сзади бегут пацаны с криком: «дяденька, дай лапоть — чай заварить!» Одни взрывы чего стоили! Чугунная плита пробила кровлю домны и со свистом грохнулась около Левиной тачки! Это называется жизнь? Да лучше в тюрьму! Он стал анархистом, эксом.
Брал почтовую контору, стрелял в железнодорожного кассира и по политической статье получил восемь лет каторги. Освободила его, как и Махно, Февральская революция. Вступил в Красную гвардию, в отряд анархиста Чередняка, воевал под Царицыном, оттуда подался в мятежное Гуляй-Поле…
Теперь махновцев, уже в который раз, потеснили белые. Не могли они терпеть такую разруху в своем тылу. А против регулярных частей с аэропланами, броневиками, крепкой дисциплиной трудно было устоять повстанцам, особенно необстрелянным. Снова отданы Мариуполь, Бердянск, Мелитополь, Гуляй-Поле. Почти вся армия, отступая, собралась у Александровска. Вот почему нервничал Махно. Зато взят Екатеринослав! Решено всем идти туда, и как раз под горячую руку доложили, что буржуазия радуется. Батько и написал обращение, передал Зиньковскому список. Выполняй!
А сам с частью войск ушел. Сел в карету, рядом Галина. Белые рысаки заржали, пошли на Кичкасский мост. Лев со своими хлопцами и с отрядом военной полиции (завели и такую!) ехал в охранении до Днепра. Жуткая картина. За войсками толпились раненые, тифозные — тысячи. В одном белье, босиком, а кто в простынях, больничных халатах. Боялись остаться: от кадетов пощады не жди. А на улице холодрыга. Лучше б и не видеть!
Взяв список обреченных, Лев направился в штаб и показал его начальнику обороны города Александру Калашникову. Здесь же за столом сидел и его помощник Семен Каретник. Почитали, поморщились.
— Зачем? — спросил Калашников. — Мы и так выдоили из них до капли. Сколько взяли контрибуции?
— В этот раз двадцать миллионов, — отвечал Зиньковский. О золоте не стал напоминать.
— Ну, я согласен — враг! Коси его. А эти кто? Выжимки! Так, Сеня?
Калашников последнее время не очень-то праздновал Батьку. Толково руководить стотысячной армией тот не смог и вел себя вызывающе. Распушил Александра за самовольный уход корпуса в Кривой Рог. Зато возвысил до небес Волиных-Эйхенбаумов всяких да Аршиновых-Мариных. Их реввоенсовет нагло сует нос во все щели. Командиров превратили в мальчиков на побегушках. Калашников побаивался, конечно, высказывать это во всеуслышание. Но где только мог — перечил. Вот и сейчас подходящий случай.