Нестор Махно
Шрифт:
— У тебя немецкий конь есть. Мохноногий.
Сашка кивнул.
— Давай махнем на него, командир. Зачем в хозяйстве рысак?
Они ударили по рукам, и Семинарист ускакал. Но вскоре возвратился.
— Слушай приказ! — крикнул повстанцам. — Дальше погибает Железный полк. Надо помочь. За мной!
Обгоняя их, к северным окраинам Александровска пошла и кавалерия.
— Там чечня лютует!
— Не-е, свойи, кубанци, — слышались голоса.
— Одна сатана. И шо йим трэба у нас?
— Врижым по рэбрам — узнаютъ!
Они проскочили через железную
— Уходим на Кичкасский мост! — шумел Сашка Семинарист. — Дальше… Екатеринослав!
«Зачем он мне? — кумекал Захарий. — Я там и не был никогда». Ему хотелось в Рождественку, домой, с таким добрячим коньком, чтоб и Оля порадовалась, настелила чистую постель без тифозных вошек. Но никак нельзя. В первом же селе схватят озверевшие кадеты, будь они прокляты. Ох, и когда оно кончится?
На кургане что-то темнело. Клешня подъехал, взяв карабин на изготовку. Нагнулся и увидел кавказца с тонкой талией, перехваченной серебряным пояском. Рядом валялась папаха. «Взять?»— заколебался Захарий и невдалеке заметил еще одного лезгина или чеченца, потом третьего, четвертого. Нехорошо стало, муторно. Не прикрыты даже кураем, а люди же. Они лежали и в жухлом жнивье, вдоль дороги — никому не нужные, словно перекати-поле. «И я б мог, — с тоской представил Клешня. — Куда нас несет? Яка сыла?»
«Подойдя с трех сторон вплотную к городу, Махно открыл из шести орудий пальбу, оставив для остатков Добровольческой и Щетининской армий один выход — через железнодорожный мост на Синельниково.
Здоровые молодые люди в офицерских погонах и с винтовками в руках бежали впереди, а позади тысячной толпой шли женщины, дети и старики, спеша к мосту, спасаясь от могущего каждую секунду ворваться в город Махно. Пошатываясь, кутаясь в одеяла, плелись тифозные офицеры и казаки…
А к вечеру с трех сторон по широким улицам стала вливаться повстанческая армия».
3. Арбатов. «Екатеринослав 1917-22 гг.»
Спустя две недели начальник контрразведки Лев Голик в гостинице «Астория» доложил Нестору Ивановичу, что против него созрел заговор. Батько долго молча сидел в кресле, покусывая губы. Этого следовало ожидать. Покушались на его жизнь неоднократно. А заговор возник, если Лев не врет, впервые. Значит, их большое дело начало расслаиваться и они слишком терпимы. А иначе, какая же свобода? Стоп! Она же, стерва, не беспредельна. Но где край?
Красная Армия гнала белых от Орла на юг, все ближе и ближе к махновцам. Скоро пожалует и сюда. Какова будет встреча? Опять Троцкий сунет под нос каленое железо? Или бойцы, простые рабочие и крестьяне, станут
— Большевики бузят? — спросил наконец Голика.
— Да-а, во главе заговора — Полонский, наш сукин сын. Сегодня пригласит вас на вечеринку и отравит коньяком.
— Ты, Лева, прямо гадалка! Откуда сведения?
— Они собирали губпартком. Мы разнюхали, послали туда своего человека. Гравер Иосиф Гутман тиснул ему на холсте липовый мандат представителя ЦК. Поверили, говорили обо всем, не таясь…
— Почему раньше не доложил? — перебил Нестор Иванович. Он смотрел в окно. На бульваре белел снежок, куда-то бежала бездомная собака.
— Так только закончилось их заседание. А кроме того, у нас войска триста тысяч!
— Лишку хватил.
— Ну с обозами, резервами, далекими отрядами. Одних тифозных больше тридцати тысяч. Я к чему? На каждый десяток повстанцев есть мой доверенный. Разве обо всем доложишь?
— Заговор не мелочь, — заметил Батько. Из открытой форточки пахнуло холодной сыростью, донесся взрыв снаряда, потом еще один. Это с левого берега Днепра били орудия добровольцев.
— Большевички поверили нашему «делегату», — продолжал Голик тихо, бесстрастно. — Полонский заявил: «Всё готово для захвата власти. А Махно с верхушкой уберем. Лучше всего отравить. Сыпняк свирепствует, и не возникнет никаких подозрений. Врачей подкупим».
— Выходит, спровоцировали командира Железного полка? — процедил сквозь зубы Батько.
— Сука не захочет — кобель не вскочит, — парировал начальник контрразведки. Он заматерел, отпустил пушистые усы. Кончики их вздрогнули. Нестор Иванович это заметил. «Может, службу свою возвышает? — засомневался. — Но лучше переборщить, чем недосолить».
— Что предлагаешь?
Голик был из рабочей аристократии — токарь, любил почитывать книжки и давно усвоил правило: хочешь, чтобы с тобой считались, никогда не торопись говорить. Большим пальцем он мягко и медленно подправил усы.
— Не отвечай, — разрешил Махно. — Это в конце концов мелочь — моя, твоя жизнь. Лучше скажи, почему в Екатеринославе не радуются свободе, которую мы дали? Впервые в истории. Почему не берут ее? Даром!
— Хм, Батько, ну и вопрос, — Лев скупо усмехнулся. — А что сделает собака, если ее отвязать? Будет стоять и недоуменно глядеть на хозяина. Потому и пословица: не в воле счастье, а в доле.
— Заладили «доля», «доля». Ермократьев-бандит о ней бубнил. Я же речь веду о целом городе. О нашей Украине! — с болью возразил Нестор Иванович.
— Они же все, барбосы, разные, и у каждого — своя воля. Тебе, Батько, нравится соколом парить, за плугом пройтись, пасеку завести, а другой мечтает о миллионе рублей, третий рвется в правители, иной в холуи. Бабнику юбки снятся. Э-эх, что там еще? Вино, кони, карты… — Голик вздохнул. — Хочешь сделать всех счастливыми — обстругай! Но быстро это не получится. Мозги до-олго вправлять надо, и несогласных — к ногтю.