Нестор Махно
Шрифт:
Проехав версты четыре, они увидели церковь. Над ней металось воронье, и доносился набат.
— Денек выдался, — вздохнул Долженко. — Не заскучаешь. Что там, Витя? Тоже колонисты или пожар?
Оказалось, митинг собирают. Виктор с Иваном спешились, подошли к мужикам.
— Почему не начинаете?
— Атамана чогось нэма.
Не долго думая, Билаш вскочил на подводу и стал говорить о цели своего приезда. Новый человек в селе всегда любопытен, и слушали его внимательно. Пока из-за хат не выступили верховые, среди них — тачанка. На ней, утопая в перине и подняв костыли, сидел Правда. Он что-то кричал. Виктор уловил
— Кто приехал?… Я сам тут батько… Что мне Махно?
Билаш мгновенно оценил обстановку и тоже шумнул:
— Ура батьке Правде!
Мужики загудели одобрительно. Атаман оглядел гостей, не поздоровался, поднялся на колени (ступней у него не было).
— Слухайтэ, дядькы! Мы будэм сыдить на ваший шыйи, покы як слид нэ напойитэ… Ясно? Шыйу обйимо, спыну будэм грызты, а нэ выйдэмо з сэла. Варить дви бочкы самогону и скоришэ!
Билаш попал в глупое положение. Только что кричал «ура» — теперь хоть «караул» вопи. Вот она, изнанка вольницы. Мужики поглядывали на него кто с иронией, а кто и с надеждой. Все-таки посланец самого Махно — не хрен собачий. Но и Правда крутой, попробуй ему возразить. Вмиг заткнет пасть, и не пикнешь. Ану, ану, шо ж будэ?
Виктор внезапно выхватил маузер, вскочил на подножку атаманской тачанки и приказал кучеру:
— Гони на станцию! С Махно говорить буду!
С другой стороны прыгнул на подножку Долженко. Билаш не зря взял его с собой. Кучер опешил, глянул в дуло и погнал лошадей. Батько Правда присел, достал из-под перины четверть самогона и предложил:
— Слухай, не бесись. На, потяни с горлышка.
— Пошел ты! — зло отмахнулся Виктор.
Дозвониться до Батьки не удалось. Его не было ни в Гуляй-Поле, ни в Орехово. Видимо, находился в пути.
— Чого тоби трэба? — спросил Правда.
— Чтобы ты образумился и присоединился к нашей армии.
— Тю, сразу б сказал. Разве я против? — и Билашу стало жаль этого несчастного, одичавшего человека.
3 января 1919 г.
Москва, Кремль
После упорных боев… петлюровцы очистили Харьков… Наши потери до трехсот убитых и раненых.
Последние новости: войска, действующие в Каменноугольном бассейне и в Крыму, предположено объединить в армию, поставив во главе ее генерала Боровского.
Нам не страшно сказать: «Делай что хочешь, делай как хочешь», потому что мы уверены, что громадная масса людей, по мере того как они будут развиваться и освобождаться от старых пут, станет поступать так, как лучше для общества; все равно как мы заранее уверены, что ребенок будет ходить на двух ногах, а не на четвереньках, потому что он принадлежит к породе, называемой человеком.
П. Кропоткин. «Нравственные начала анархизма».
Мокрый песок сбрасывали прямо на рельсы, на развороченное железнодорожное полотно. Он тут же застывал серыми кучами. Выгрузили уже три вагона. «Хай теперь прорываются своими бронепоездами!» — думал Алексей Марченко. С лопатой в руках он помогал пехоте, кавалеристам, пулеметчикам с тачанок.
Это был
— Им в лапы лучше не попадать! — говорил повстанец в разорванном на спине кожухе, что кидал песок рядом с Алексеем. — Лютуют — ужас! Моего свата Михаила связали, бросили на лист железа и зажарили, беднягу.
— Мели больше! — усомнился кузнец Василий Данилов. После кавалерийских уроков он старался держаться поближе к Марченко.
— Ага! — вскричал повстанец в разорванном кожухе, верткий, узколицый. — Не веришь? Помещик Цапко, знаешь такого? Имения его тут рассыпаны. В Темировке мы его отпустили. Батько приказал. Тот Цапко теперь вопит: «Наших взяли под Розовкой, порубали на лапшу, собак кормили. А этих щадить? В костер их, в огонь!»
Алексей задохнулся от усталости и гнева. Черную правду режет, подлец. Это тебе не мировая война. Братанием и не пахнет. После кровавого Екатеринослава так хотелось отыграться. А немцы вот они, скопились под Ореховом, в колонии Блюменталь — долине цветов. Махновцы рванули туда, и опять — по зубам. По загривку! Еле ноги унесли. «Ладно бы, на нас напали, — размышлял Марченко. — С кем не бывает. Но мы же сами напоролись! Батько как сдурел, полководец. Воистину, битому неймется».
На станции в Орехово лежали еще теплые павшие, раненые, стон стоял, вой, хватающий за сердце. Попик ходил в черном и сам черный от тоски, наверно, плакал, благая:
— Опомнитесь, христиане! Остановитесь же, братья, ради всего святого. Ну что вам немец? Лучше хозяина в мире нет. Культуру несет нам, порядок. В аду же гореть будем, неблагодарные. Умоляю вас!
Махно углядел его около раненых, послушал и рассвирепел:
— Адом пугаешь? В топку его, косматого!
Федор Щусь и Петр Лютый схватили смирного. Марченко стоял рядом, сцепив до боли пальцы, но не вмешался. Куда там? Получил бы пулю. Горе мытарное!
— Будем гореть на том свете? Полезай на этом! — утробно рычал Федор. Лишь гарь да бурый дым за трубой паровоза. Раненые, сплевывая, отходили прочь…
«Вот так же и нас, дождемся, — мерекал Алексей, кидая песок на рельсы. — Прёт орда. Но и мы не те. Не возьмешь!»
— Чеченцы баб е…, хаты палят. Мужики кто в лес, кто в балки, — продолжал повстанец возбужденно. — Лучше б и очи нэ бачылы, шоб воны повылазылы!
Марченко вспомнил, как Нестор, Федор и Петр потом глушили спирт в штабном вагоне. Совесть, видать, заела, не вся вышла с дымом. И Алексей, конечно, пил с ними.
Единственные во всей округе, кто не озлобился, — еще вспомнил он, — это священники. Слышали о дикой расправе над их братом, но, когда на площади в Гуляй-Поле хоронили хлопцев, порубленных в бою, пришли с крестами и рыдали Дмитрий Сахновский, Александр Лоскутов, Стефан Воскобойников и псаломщик храма Никодим Миткалев. Да, рыдали. Это тоже не забыть.