Невеста зверя (сборник)
Шрифт:
Время от времени, ночами, он видел, как она стоит у окна, с тоской глядя на леса и горы. Он с удовлетворением замечал, что в эти минуты рука ее всегда, словно оберегая, лежала на растущем животе.
Фина была права. Ребенок родился почти на две недели раньше срока.
Когда начались роды, Мэтт был в отъезде. По возвращении он увидел, что дом весь кипит бурной, полагающейся в таких случаях деятельностью. Докторская повозка уже стояла во дворе, женщины бегали вверх и вниз по лестнице. Но о Мэтте никто не забыл. Его поджидали горячий кофе и холодная вода. Ванна была наполнена, и ужин, как уверили
Когда он стал расспрашивать о жене, его старались не подпускать к ней. Ведь с ней был доктор, а также две женщины из Прокторов и Флетчеров. Когда он наконец разгневался – или разволновался, – ему тоже позволили подняться наверх.
Фина лежала в постели, под глазами ее залегли темные круги, но она все же улыбнулась ему.
– Держись, Мэтью, – сказала она. – Не пройдет и часа, как я рожу.
И женщины снова выставили его из комнаты. Двадцать минут спустя раздался дикий вопль Фины – он впервые услышал, как она кричит. Он уронил фарфоровую кофейную чашку и взбежал вверх по лестнице – его уже поджидал доктор.
– Все хорошо, Мэтт. Слышишь?
И Мэтт услышал плач младенца.
– А жена? – крикнул он.
Когда его все же впустили, Фина лежала с той же усталой улыбкой, но теперь на руках ее был ребенок.
У них родилась дочь. Его не расстроило ни это, ни то, что пух на ее головенке был темный, а не золотистый. И он похвалил ребенка, потому, что другого от него не ожидали, и потому, что, если бы он промолчал, кто-нибудь подумал бы, что он досадует на то, что жена не подарила ему сына. Но на самом-то деле он едва разглядел девочку. Она была не больше, чем новорожденный ягненок, – хорошенькое, долгожданное, безрассудное создание. Для него только одно было важно сейчас, что Фина выжила в родах и протянула ему руку.
Отцовские чувства могли пробудиться в нем позднее – но он к этому не стремился. Сильнее всего он теперь чувствовал замешательство. Ведь теперь с ними был третий. Он, Фина – и ребенок. Их стало трое. Как в то время, когда молчание встало между ними – он, она и молчание.
Как-то ночью он увидел сон, который позднее несколько раз повторился. Сон был все время одним и тем же. В нем не было четких образов – только изменчивые тени и лунный свет в лесу. И незнакомый голос, не мужской и не женский, тихо говорил ему во сне: «Фина» и затем: «Дочь пумы». И это печалило его во сне, словно он не знал, никогда не слышал о ее оборотничестве, не видел ее перемены, не лежал рядом с женой-пумой, не едал ее добычи, не полюбил ее за все это еще сильнее.
Иногда Фина играла на фортепиано один музыкальный отрывок. Мэтт даже не помнил композитора – эта музыка ему никогда не нравилась. Она начиналась тихо и, как ему казалось, монотонно, не привлекая внимания, но затем вдруг темп менялся, превращался в отрывистый галоп, полный гнева и злых предчувствий, а заканчивалось все двумя-тремя слишком громкими аккордами, от которых так и хотелось вздрогнуть.
Солнце, как часы, отсчитывало пролетающие дни и ночи. Книга, в которую записывались все работы на ферме, исчисляла проходящие недели и месяцы. Времена года сменяли друг друга в вечной повторяющейся неизменности. Как
Люди тоже приходили и уходили, как должно, – гости, прислуга, наемные работники.
Как бы там ни было, времени прошло не так уж много. Куда меньше года. Куда больше века.
В это время муж и жена отдалились друг от друга. Словно два стройных дерева – одно едва колышется, танцуя с ветром, другое клонится к земле, сгибаясь, будто под тяжестью.
Это Мэтт сгибался, Мэтт оглядывался назад. Он пытался вернуть, хотя бы в памяти, то, чем они были до того, как ребенок явился на свет. Или то, какой раньше была их семья. Но от ребенка никуда было не деться – девочка все время требовала внимания и заботы. Дочь была рядом – если не в комнате, то в доме, и служанка то и дело прибегала за Финой, а та покорно бросала готовку, или фортепиано, или чтение и спешила к ребенку.
Но спустя какое-то время Фина по вечерам начала уходить из дома по своим делам. В это время с девочкой оставалась няня. Считалось, что так Мэтт с Финой наконец могут провести ночь вместе. Но не с Мэттом она проводила эти ночи. Она спешила в лес, как спешат к любовнику.
Никогда теперь не говорила она ему: «Пойдем со мной». А он никогда не предлагал ей сопровождать ее. Ведь она и сама этого не захочет, верно? Ей там и одной хорошо.
Ребенок совсем выматывает ее, думал он. У нее терпение вот-вот лопнет. Как будто она раба своей дочери. Нет, он должен был ее отпустить.
Малышка уже сделала свои первые шаги; вскоре ей предстояло крещение в молитвенном доме, на этот праздник должно было собраться много гостей. А еще на землю пришла весна, забурлили в растениях молодые соки… Сколько работы, сколько воспоминаний!..
Настала ночь: обессиленный Мэтт спал так крепко, словно весь день стреножил коров или вязал снопы. Но он проснулся: что-то разбудило его.
Он лежал на спине на их супружеском ложе и раздумывал, что бы это могло быть, – и вдруг увидел луну: полная и белая, она горела в окне, как снежный костер.
Комната была освещена бледно-голубым светом. Еще секунда – и он заметил, что Фины рядом с ним нет. Протянув руку, он обнаружил, что простыни с ее стороны постели уже остыли.
В эту ночь няня не сидела с ребенком. Дочь лежит в колыбельке в углу – сейчас она проснется и заблеет, как ягненок, – так говорила Фина, – а Фины не окажется рядом. Мэтт сел на кровати и посмотрел на колыбель: она была пуста, так же пуста, как кровать, – пуста, словно ребенка украли.
Если раньше дочь ничего для него не значила, то теперь он вдруг понял, как она ему дорога.
Окрестить ее должны были именем Эмми.
Мэтт крикнул: «Эмми! Эмми!» – и откинул одеяло. Он бросился в маленькую комнату, где ночевала няня, когда там ставили колыбель, но там не было ни няньки, ни Фины, ни ребенка. Он так и предполагал.
Мэтт второпях оделся, натянул сапоги. Пробежал по комнатам. Никого не было ни в доме, ни в конюшне. Он оседлал лошадь и галопом поскакал прямо через поля, топча молодые посевы.
Он вдруг понял – Фина, жена его, сбежала.
В висках пульсировала кровь, перед глазами стояла лишь одна ужасная картина. Ему пришла в голову фраза из старой священной книги: «И пелена спала с глаз моих».