Невольники чести
Шрифт:
…В это утро Хлебников отправился в Тигиль. Ехать пришлось много верст по руслу покрытой льдом реки Камчатки. Весна все сильней вступала в свои права. Снег превращался в пропитанную влагой серую кашу. Но зима еще огрызалась ночными снегопадами, припорашивающими полыньи, и они делали путешествие весьма опасным.
Погоняя ошталом собак, у которых дополнительные пальцы на задних лапах (признак чистокровных ездовых лаек) были сбиты в кровь, а языки от усердия вывалились наружу, Кирилл не заметил приближающуюся беду. Собаки с налету оказались в большой полынье, а лед под нартами затрещал. Видя, как бьются в воде испуганные псы, Хлебников, чтобы спасти их, ослабил постромки. Черный с подпалинами вожак, а за ним и остальные
Павел Иванович Кошелев вот уже полмесяца не находил себе места. Из привычной колеи его, опытного воина и умудренного жизнью человека, выбила беда, свалившаяся нежданно-негаданно. Какой житейской мудростью и философской бронею ни защищай свою душу, судьба-злодейка найдет в этой броне брешь и нанесет в нее удар!
Таким ударом оказалась болезнь Елизаветы Яковлевны, грозившая одним махом лишить губернатора не только любимой жены, но, коль скоро детей у них не было, и всего того, что называют семьей, к которой, надо заметить, поседевший генерал за последние десять лет своей оседлой жизни успел так привыкнуть, что без нее уже не мыслил ни себя самого, ни своего будущего.
Диагноз нижнекамчатского лекаря — единственного мало-мальски образованного эскулапа в этой глуши — был для страхов Кошелева самым серьезным основанием. Лекарь обнаружил у генеральши чахотку, да к тому же в скоротечной форме.
— Больше месяца, ваше превосходительство, боюсь, супруга ваша не протянет…
— Неужели ничего нельзя сделать? — как на Господа Бога, взглянул на щуплого лекаря Кошелев.
— Увы, нам всем остается уповать на чудо…
Когда лекарь ушел, генерал, может быть впервые в жизни, не сумел сдержать слез. Не однажды видевший чужие тризны, сам заглядывавший курносой в лицо, он сейчас почувствовал себя беззащитным…
Елизавета Яковлевна таяла просто на глазах. Куда только подевались ее ослепительная улыбка и солнечные искорки в зеленовато-карих глазах? Буквально за несколько дней Кошелева сделалась неузнаваемой: осунулась, подурнела. Теперь на обычно матовых щеках Лизы пылал лихорадочный румянец, сменяющийся порой резкой бледностью. Взгляд потускнел и будто обратился внутрь, в глубь души, которая непонятно как еще держалась в теле умирающей. Старая ключница Пелагея, неотлучно находившаяся у постели Елизаветы Яковлевны, то и дело меняла ей носовые платки, на которых алели кровяные сгустки…
И только мужество, одно, пожалуй, в эти дни не оставило Кошелеву. Невзирая на слабость, кашель и жар, Лиза держалась с мужем и со всеми окружающими так, точно ничего особенного с ней не происходит. Она не стенала, не жаловалась на судьбу, хотя, похоже, догадывалась о тяжести своего недуга. А в минуты, когда ей становилось лучше, порывалась встать с постели, заняться домом, порядок и уют в котором все эти годы держались на ее стараниях.
Как тут не вспомнить Бальтазара Грасиана, написавшего, что немощь духа вреднее немощи телесной! Правда, надо сказать, что со дня болезни Елизаветы Яковлевны генерал ни разу не заглядывал в свой любимый «Карманный оракул». И, может быть, зря. Ведь стоило лишь распахнуть его, и тут же прочитал бы Павел Иванович, что порой лучшее лекарство от беды — забыть о ней! Но разве вспомнишь об этом лекарстве сам, когда тебя настигают беды? И еще один мудрый совет Бальтазара пригодился бы сегодня губернатору. Вот ведь как, обгоняя время, написал благоразумный испанец: «На небесах — все радость, в аду — все
Нынче принесли губернатору пакет, пришедший из Санкт-Петербурга. А там окромя газет, повествующих о нашествии узурпатора, о простонародных листках графа Ростопчина, об отказе даже в светских салонах говорить по-французски и нюхать французский табак, об объявлении войны всему иноземному, вплоть до знаменитого лафита и бордо, нашел генерал Кошелев и высочайший рескрипт, коим дозволялось ему самому, взяв с собою опытного порученца, отправиться в действующую армию, дабы принять участие в спасении отечества от супостата. Камчатский губернатор вот уже несколько лет забрасывал канцелярию государя императора и военное министерство, которое возглавлял один из его бывших сослуживцев генерал Барклай де Толли, рапортами с просьбой призвать вновь в военную службу. Прошения оставались без ответа, и вот теперь, когда он уже и надеяться перестал, вдруг долгожданное решение государя! Значит, потребовался России боевой опыт генерала, значит, еще повоюем под славным российским штандартом!..
Только вот как к этому отнесется Елизавета Яковлевна? Конечно, пока ни о каком отъезде речи и быть не может… И все же получение рескрипта — это единственное светлое пятно в череде последних невеселых недель!
Что скрывать, монаршее соизволение прибавило духу генералу. Он даже отстукал по столу костяшками ритм походного марша и решил вызвать капитана Федотова, чтобы сообщить и ему добрую весть. Генерал давно обещал старому служаке — строевому офицеру, тяготившемуся возложенными на него вот уже несколько лет обязанностями полицмейстера, — что в случае положительного решения по своему рапорту непременно возьмет его с собой в действующую армию.
Генерал не забыл о своем обещании, тем паче в скором времени ожидалось прибытие в Нижне-Камчатск нового полицмейстера, а капитан спал и видел себя снова впереди армейского каре и твердил губернатору, что у него на Буонапарте имеется зуб еще с италийского похода.
…Федотов по вызову генерала явился без задержки. Отрапортовал, краснолицый и подтянутый, излучающий неутомимую энергию. «Рано старую гвардию в запас списывать!»
— Ну что, старина, — не по-уставному обратился Павел Иванович к подчиненному, — вот мы и дождались своего часа! Едем на войну!
— Неужто свершилось? Слава тебе, Господи! — истово перекрестился Федотов на образа. — Услышал ты мои молитвы… Когда выезжаем, ваше превосходительство?
— Скоро, скоро, капитан… — Павел Иванович не хотел пока загадывать наперед, убедившись в дни болезни Елизаветы Яковлевны, что все в руках Провидения. — Ты вот что, Евлампий Евграфович, — после некоторой паузы обратился он к капитану по имени-отчеству, но так, что тот понял: разговор перешел на деловой лад, — приготовь-ка свой батальон и полицейские дела к сдаче. Ревизию проведи загодя, дабы, как токмо твой заменщик явится, нам уже никакой задержки боле не было… Уповаю, что все у тебя ладно и вопросов нерешенных нет.
— Есть один, ваше превосходительство, — распушил капитан свои седые усы. Так, наверно, делает кот, почуяв мышь.
— Ну, выкладывай…
— Нынче, ваше превосходительство, с пакетботом «Ростислав» получил я депешу от прямого моего начальника по сыскной линии — иркутского полицмейстера, в коей приказано мне арестовать и, заковав в железа, отправить этапом в Санкт-Петербург комиссионера нашего отдела Российско-Американской компании купца второй гильдии Хлебникова Кириллу сына Тимофеева… — тут капитан умолк, то ли переводя дух, то ли давая возможность губернатору осмыслить услышанное. Федотов знал доброе отношение генерала и генеральши к камчатскому комиссионеру, да и сам до сего дня ничего не имел против него.