Шрифт:
— Здесь Ивановы живут?
— Здесь, здесь. Входите.
Человек в шинели и с солдатским мешком за плечами пристально всматривался в Настасью Петровну.
— Вы не мамаша ли Петра будете?
— Я мамаша Петра. А вы уж не оттуда ли…
— Оттуда, мамаша, оттуда. С самого фронта. С сыном вашим вместе воевали. Привет от него привез.
— Ой, батюшки! радость-то какая!
Настасья Петровна засуетилась, не зная, куда усадить гостя.
— А я как вашу одежду увидела, форму, значит, меня ровно кто в сердце ударил. Сразу Петруша
— Жив, здоров, приказал кланяться. И чтобы, говорит, понапрасну не беспокоились…
— Да как же не беспокоиться?! Тоже, сказал: понапрасну… Война ведь! Материнское-то сердце все изболелось… Да чтоб ему, проклятому Гитлеру!..
Настасья Петровна всхлипнула и концом платка смахнула непрошеную слезу. Гость аккуратно положил мешок в угол, снял шинель. Он был подтянут, молод. Настасья Петровна любовно вглядывалась в его усталое, потемневшее с дороги лицо, но слезы мешали ей хорошо видеть его.
— Сын ваш герой, — степенно говорил гость, проходя в комнату. — Один в разведку ходит. Недавно благодарность от командования за храбрость получил.
— А у меня еще утром ножик упал, — сказала Настасья Петровна, — ну, думаю, обязательно гость будет. Так и есть. Вот Анюта обрадуется! Да вы присаживайтесь, сейчас я чаек вскипячу. Чаек попьем, а там и Анюта с завода явится. И Витюшка, внучек, тоже скоро прийти должен. Собаку он воспитывает, все науки с ней прошел, нынче в Красную Армию передает. Тоже от отца отстать не хочет!
От чая гость отказался, сказал, что спешит, однако к столу присел. Поговорили о делах фронтовых, о том, как идет жизнь в тылу. Солдат рассказал, что был ранен, лежал в госпитале (одна рука у него и сейчас еще была перевязана) и как выписался — сразу сюда, чтобы выполнить поручение товарища. Судя по всему, это был человек обстоятельный, на все имел свое суждение, Настасье Петровне он понравился.
Придвинувшись к нему поближе, она спросила, понизив голос и заглядывая ему в глаза:
— Ну, как там, голубчик, на фронте-то, трудно?
— Трудно… — медленно вымолвил он. — Силен немец…
— Да что ты это говоришь?!
— Верно говорю. Сила у него, самолеты, техника…
— А у нас что? Не самолеты разве?
— Ну, у нас, конечно, тоже, но у него больше. — И как-то неопределенно махнув рукой, посетитель пристально стал смотреть в окно, откуда открывался широкий вид на уходящую вдаль улицу с заводскими трубами на горизонте.
— Что за завод? — спросил небрежно, показав рукой.
— Анюта на нем работает, невестка, — ответила старуха. — Да как же это, — не могла успокоиться она, — уж мы здесь работаем, работаем, вон Анюта с завода дни и ночи не выходит, а все мало? У немца, стало быть, больше? Ну да провоюется!
— Долго ждать, — хмуро возразил собеседник, все продолжая смотреть в окно.
— Не долго. Вон уж погнали его…
— Я тоже так думал, пока меня под Тверью не контузило…
— Где, где? — быстро спросила
— Под… Ну, на Западном фронте, одним словом.
— Поняла.
Разговор на время оборвался. Гость с озабоченным видом пощипывал давно не бритую щетину. Настасья Петровна молча смотрела на него.
— А письмецо Петруша не заказывал? — вдруг спохватилась она, и голос ее снова стал таким, каким был в начале беседы.
— Письмеца не заказывал.
— Вот это жаль, — огорченно покачала она головой. — Матери родной мог бы и написать.
— Ну, мне пора, — поднялся гость. — Скажите, как называется цех, где Анюта ваша? Товарищи просили там привет передать.
— На завод? — Настасья Петровна задумалась. — Не была я там. Вот Анюта придет, она лучше расскажет.
— Не могу я ждать. Дела у меня.
— А ты не торопись, — ласково сказала Настасья Петровна. — После болезни-то и отдохнуть не мешает. Я пока пойду чайку вскипячу…
— Не надо чаю, спасибо!
— Уважь старуху. И Петруша рассердится, что плохо товарища приняла. А чтобы тебе не скучно было, пойду соседей кликну…
— Не надо соседей.
— Да как же не надо? Обижаться будут. Сколько раз наказывали, чтобы как от Петруши весточка или что — сразу их кликнуть. Любят тут все его. Нет, уж я пойду…
— Не ходите!
Он остановился у стола в нерешительности, раздосадованный такой назойливостью старухи. Она стояла против него, маленькая, щуплая, с укоризненной улыбкой на морщинистом лице. Ему было неудобно уйти так, и в то же время он не хотел больше оставаться здесь. Это было видно по нему.
— Нет, уж я все-таки схожу, — решительно заявила она и двинулась к двери.
— Не ходите! — почти крикнул он, переступая ей дорогу.
— Или людей боишься? — вкрадчиво сказала она.
— Сказал, не ходите.
— Да что ты, батюшка, кричишь на меня?! Ну, не надо, так и не надо. Я на кухню схожу, за водой…
— Сядьте.
— Что-то я тебя не пойму. Пришел тихий да вежливый, а сейчас ровно совсем не тот человек…
— Сядьте, говорю.
— Ну, села.
Он озирался, как пойманный зверь. Теперь он уже не казался ей таким простым и приятным, как вначале.
Глаза его сузились, как у кошки, внезапно попавшей на свет, стали злыми и враждебными. Лицо же Настасьи Петровны оставалось по-прежнему безмятежным, и она с таким неподдельным простодушием смотрела на него, что он вынужден был отвести свой взгляд в сторону.
— В каком цехе твоя Анюта работает? Как называется цех? — отрывисто спросил он.
— Говорю, не бывала я там. Вот Анюта…
— Хитришь!
— Не пойму я…
— Сейчас поймешь!..
Он рукавом отер внезапно взмокнувший лоб. На лице Настасьи Петровны появилось какое-то новое выражение — не то любопытства, не то сдерживаемого ожидания. Теперь она хорошо видела его: выдавшиеся скулы над впалыми щеками, резко очерченный нос, тонкие губы и злые, безжалостные глаза — глаза врага.