Шрифт:
Привыкание к жизни
Русаков Геннадий Александрович родился в 1938 году, воспитывался в Суворовском училище, учился в Литературном институте. Работал переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке и Женеве. Автор семи книг стихотворений.
Владимиру Самошкину
1
Трудно люди живут и трудами свой хлеб добывают,
стоя спят в электричках, нелепым столетьем дыша.
Утешают детей, в фиолетовых снах уплывают —
и над каждым в потёмках мерцает, как свечка, душа.
Мне хотелось бы стать и на тех и на этих похожим
и носить, как награду, высокого сходства печать,
узнавая себя в загулявшем под праздник прохожем,
пить баварское пиво и медью в кармане бренчать.
Только я не отмечен ни хваткой, ни бранной отвагой:
как со смертного ложа, ночами на дело встаю —
заслоняться от века исчерканной в клочья бумагой,
потому что я трушу в моём повседневном бою.
Потому что опять начинается медленный ветер
и спускается сверху, воздушные кручи тесня.
Потому что на белом, на этом единственном свете
за окном электрички летят и летят зеленя.
2
Красота — это цифры, их женская стать и осанка.
Мне в них поздно открылся гармонии точный расклад —
их провизорской меры исходно высокая планка,
их почти музыкальный, немногими слышимый лад.
Вот чем нам надлежит упорядочить яростность мира!
Математика лечит от хворей и низких страстей.
И квадратного корня недооценённая лира
безвозмездно врачует недуги любых областей.
Поднимаю стакан за арабскую вязь уравнений!
За могущество чисел и праведность их теорем!
Мне, увы, не по силам эвклидов и кеплеров гений...
Я
Но зато мне близка непреложность магических формул.
(Ни одной не запомнил, но всё же почувствовал вес.)
Даже время в цифирь испокон сведено для проформы,
для товарного вида — отсюда к нему интерес.
3
Мелкозубчатый серп над продмагом меняет личины.
Кто ушёл — не вернётся, на вётлах патлатый галдёж.
Так чего ж ты талдычишь и сливы трясёшь без причины
и кого-то как будто до срока из памяти ждёшь?
Переможемся, вспомним, в творении примем участье
и достроим ко вторнику рыбий костяк бытия.
Привыкание к жизни — одно ожидание счастья,
голошение меди да смертное блюдо — кутья.
Оглянись по дороге — на что нам такое столетье?
Вон полощутся в небе разбойные стаи грачей,
исчезают за школой, колышатся нищенской сетью.
И гудение крови становится всё горячей.
А всего-то и нужно, чтоб утро крутого налива.
Чтоб капустная пойма, поливка в прозрачных усах...
...Жизнь, наверно, и вправду местами слегка несчастлива.
Но порою различье всего лишь в каких-то часах.
4
Для чего я сквалыжничал, разнагишался в строке,
бился в мыле, чужое с чужим на бегу сопрягая?
Право, мне бы по-прежнему жить от всего вдалеке:
там по дому гуляет бесстыдница, дура нагая.
Полоумная тётка — долдонит про плотность письма,
на малиновый штырь шашлыки из эпитетов нижет,
кличет Пушкина “Саней”, при этом распутна весьма,
варит в сенцах варенье и липкие пальчики лижет.
В этом розово-хриплом и жирно проперченном дне,
в этой радостной прорве вполне уголовного года
не в умении дело: уменье даётся и мне,
а поди разбери, как к утру повернётся погода.
Или где пистолет: в первом акте висел над столом,