Новый Мир. № 3, 2000

Журнал Новый Мир

3

Мне слышен голос из-под снега: Не сорок дён, А сорок зим — душе до брега, До райских до окон! И воздух я перекрестила, А между тем Блестит в снегу твоя могила, Как храм из хризантем. И снова слышу голос давний, Как наяву: Мне гроб — ковчег, забиты ставни, Я сорок зим плыву. Не

тронут ни водой подземной И ни червем, Отсюда вижу луч полдневный И страх в зрачке твоем. Не бойся! Голос мой — предвестье, И повторю: Тебе у райского предместья Я окна отворю.

3 октября 1999.

* * *

На слова мой век разменян И летит, как вьюга: Друг от слабости надменен, — Пожалею друга. Я не вследствие недуга Жалостью крылата: Спесь бессилием чревата, — Пожалею брата. В нищете гнездится злоба, — И сестрицу злую Пожалею, — в глаза оба Песней поцелую. Грех на святости алеет — Оставляет метку, — Пожалею, пожалею Я свою соседку. А за то, что в зимнем бреде Правда еле тлеет, — И меня на этом свете Кто-нибудь жалеет.

8 октября 1999.

Черный год

Кто пред скинией пропляшет В этот черный год? Дождик мочит, время пашет, Вечность жнет. Кто себя в благую жертву Нынче принесет? Время косит, вечность жатву Соберет. Ветер сеет, косит время. Кто ж кропит росой Человеческое племя Под косой?

19 октября 1999.

Свеча

Горит свеча, не видя ничего, — Ни Матерь Божью, ни ее Младенца, Свеча слепа от света своего, От фитильком пропущенного сердца Сквозь стеарин. Но слышит, как молюсь, В словах одних и тех же повторяясь: «Прости, Господь, помилуй нашу Русь!» И чувствует — молюсь, над ней склоняясь. И лишь когда свеча почти сгорит, Черноресничным всмотрится огарком В два лика, пред которыми стоит, — И свет свой обнаружит в нимбе ярком. Отметит мельком то, что я жива, Что, в сущности, одно творили дело: Я

пыл души влагала во слова, Она во славу Господа горела.

1 ноября 1999.

Лиснянская Инна Львовна родилась в Баку. Автор поэтических книг, вышедших в России, Франции, США. В последние годы пишет и прозу. Лауреат литературной премии Александра Солженицына и Государственной премии России. Постоянный автор нашего журнала. Живет в Москве.

Галина Щербакова

Восхождение на холм царя Соломона с коляской и велосипедом

Роман

1

Сто лет назад или около на дороге из Пущи-Водицы в Киев умерла старуха. Баба Руденчиха совершенно не собиралась этого делать, она была настроена на жизнь и на долгое путешествие аж до самой Белой Церкви, где вдовела ее старшая сестра. Семидесятилетняя Руденчиха собиралась соврать сестре Варваре, что пришла ради нее, чтобы подмогнуть в старости, все-таки той уже ближе к восьмидесяти, а Руденчиха, слава Богу, крепкая, до работы спорая, она еще самое то — принести и сделать. И баба шла быстро, ее босые пятки стукали по шляху вполне энергийно и, может даже, отдавались в центре земли.

Пуща-Водица дула ей в спину ветром недобрым, но чем дальше, тем дула слабее, и в этом положительная сила расстояния. В Киеве баба собиралась помолиться, для чего говела уже две недели, чтоб снять грех со своей души, но главное, с души тех, которые вытолкнули ее на дорогу. «Хай! — молилась Руденчиха. — Хай живуть!» Главное было — не думать про это все время. Про то, что она одна на дороге, в легком мешке у нее все, что у нее есть, и ей, как потом скажут ее правнуки совсем по другому поводу, нельзя ни шагу назад.

Руденчиха стучала по земле и мысли старалась отбирать исключительно местного значения. Вон та загогулина, что буковкой обзмеила овраг, пройдет — и дорога станет под гору, а там и Киев закрасуется так, что сердцу станет больно от красоты, и вот тогда она уже даст себе поплакать хоть и тихонько, но все-таки допуская к слезам тонкий голос, чтоб душе стало легче. От красоты можно и повыть в чистом поле, когда она сядет на землю и даст пяткам роздых.

2

Одновременно…

Из Киева в Пущу-Водицу — совсем наоборот — шел еврей Хаим, это был случайный проходящий еврей, которому вообще-то надо было в другую сторону, но так встали звезды, что и он своими босыми пятками (ну чем их можно еще заменить?) дошел до того места, где ногами в сторону Киева лежала баба Руденчиха, и рот ее был жадно и навсегда открыт небу. Хаим сказал что-то на своем печальном языке и оттащил бабу в хорошую такую ямку, которую придумала сама природа как бы специально для Руденчихи. В мешке ее он нашел бумаги, но Хаим не знал грамоты этого народа, он только по-польски немножко читал по-печатному.

Конечно, можно было сделать вид, что его не касаются мертвецы, лежащие на дороге, и не его дело с ними как-то поступать. Но Хаим очень хотел бы, чтобы его тоже быстро положили в землю, если придет его час, и чтоб ни у кого не возникло мысленных затруднений на этот счет. И он, выпевая свою молитву, хорошо присыпал Руденчиху, закрыв ей лицо платочком в мелкую такую точечку. И трохи посидел рядом с могилкой, думая над жизнью как таковой… Жизнь не давалась ему в разумение, а положиться без задумчивости на Богом данные истины у него почему-то не получалось. Истины были прекрасные, но хрупкие, а жизнь некрасивая, но сильная, и концами они не сходились. Имеются в виду истины.