Нужно защищать общество

Фуко Мишель

Фуко поддерживал своего рода «непрерывный диалог» с Марксом по поводу отношений между властью и политической экономией. Маркс действительно рассматривал вопросы о власти и о формах дисциплины, можно в этой связи сослаться хотя бы на анализы, содержащиеся в первой книге «Капитала» (относительно «рабочего дня», «разделения труда и мануфактуры», «машин и большой индустрии») и во второй книге (относительно «процесса обращения капитала» см.: DE, IV, 297 [а. 1976]: 182–201, особенно 186 и след.); Фуко со своей стороны также интересовался характером влияния экономических процессов на организацию дисциплинарных пространств. Но Маркс считал, что отношения господства на фабриках установились единственно вследствие «антагонистического» отношения между капиталом и трудом. У Фуко, наоборот, такие отношения сделались возможны только в результате порабощения, дрессировок, надзора, которые предварительно были введены и утверждены с помощью дисциплины. По этому поводу он говорил: «.. когда в условиях разделения труда появилась потребность в людях, способных сделать то или другое, когда существовал также страх, что народные движения сопротивления, бойкота, восстания смогут перевернуть едва нарождающийся капиталистический порядок, тогда нужно было установить строгое и непосредственное наблюдение за всеми индивидами, и я думаю, что с этим связана медикализация, о которой я говорил» (DE, III, 212: 374). С этой точки зрения не «капиталистическая» буржуазия XIX века изобрела и навязала отношения господства; она их унаследовала от дисциплинарных механизмов XVII и XVIII веков и только использовала их или изменила, усиливая одни из них и смягчая другие: «Не существует единственного центра, из которого вышли бы, как в результате эманации, все отношения власти, а существует переплетение властных отношений, которое в целом делает возможным господство одного класса над другим, одной группы над другой» (DE, III, 212: 379). «В основном, — пишет еще Фуко в 1978 г., — верно, что вопрос, который я задал, я задал марксизму, как и другим концепциям истории и политики, и он состоял в следующем: не представляют ли властные отношения, например в

сопоставлении с производственными отношениями, особый уровень реальности, одновременно сложный и относительно, но только относительно, независимый?» (DE, III, 238: 629). И можно было бы тогда спросить себя, не представлял ли со своей стороны «капитализм», способ производства, в который должны вписаться властные отношения, не представлял ли он собой большой механизм кодирования и интенсификации этих «относительно автономных» отношений с помощью распределения задач, иерархий, разделения труда, которые устанавливаются в мануфактурах, мастерских и на заводах, с помощью отношений, бесспорно «экономических», включающих конфликт между рабочей силой и капиталом, но также и прежде всего с помощью дисциплинарных регламентации, порабощения тела, санитарной регуляции, которые адаптировали, интенсифицировали, приучали эту силу к экономическому принуждению на производстве. В таком случае не труд породил бы дисциплину, а скорее дисциплина и норма сделали бы возможным труд таким, каким он предстает в экономике, называемой капиталистической. То же самое можно было бы сказать о «сексуальности» (диалог на этот раз, но в более живой форме, ведется с медициной XIX века, и особенно с Фрейдом). Фуко никогда не отрицал «центрального» положения сексуальности в формах медицинского дискурса и практики с начала XVIII века. Но он отвергал высказанную Фрейдом и теоретически развитую затем «фрейдо-марксизмом» идею о том, что сексуальность только отрицалась, отодвигалась, подавлялась; согласно Фуко, она, напротив, была областью умножения в высшей степени позитивных дискурсов, с помощью которых осуществлялась в действительности контролирующая и нормализующая власть в отношении индивидов, их поведения и населения, то есть биовласть. «Сексуальность» оказывалась в таком случае не средоточием тайн, которые следовало бы открыть и расшифровать, чтобы раскрылась истина индивидов; она была бы скорее областью, в которой начиная с кампании против детского онанизма, проводившейся в Англии в первой половине XVIII века, реализовалась власть над жизнью в двух формах: «анатомо-политической» власти над «человеческим телом» и «биополитической» власти, ориентированной на «население». В области сексуальности соединялись бы таким образом, опираясь друг на друга и друг друга взаимно усиливая, две власти, власть дисциплины тела и власть, управляющая населением. «Дисциплина тела и регуляция населения составляют два полюса, — писал он в „Воле к знанию“ [31] , — между которыми происходит организация власти над жизнью. Формирование в течение классической эпохи двуликой громадной технологии — анатомической и биологической, индивидуальной и видовой, — обращенной на физические параметры тела и на процессы жизни, характеризует власть, важнейшая функция которой состоит теперь не в том, чтобы убивать, а в том, чтобы насквозь пронизать жизнь» (с. 183). Отсюда важность секса, но не как хранилища тайн и ключа к истине об индивидах, а скорее как мишени, как «политической цели». Действительно, «с одной стороны, секс зависит от дисциплины тела: от дрессировки, интенсификации и распределения сил, от регулирования и экономии энергий. С другой стороны, он принадлежит к области регуляции населения по причине связанных с ним глобальных эффектов […] Его используют как матрицу дисциплины и как принцип регуляции» (DE, III, 238: 191–192).

31

На русском языке «Воля к знанию» опубликована в книге «Воля к истине». М., 1996.

Итак, специфическая особенность и важность труда и сексуальности, интенсивность их использования дискурсом политической экономии, с одной стороны, и медицинским знанием — с другой, объясняются тем, что в них и через них соединяются, усиливая таким путем свои позиции и проявления, как формы дисциплинарной власти, так и техника нормализации биовласти. Эти две власти не составляют, как иногда говорят, две «теории» Фуко, из которых одна исключала бы другую, была бы от нее независимой или следовала бы за ней, они, скорее, представляют два взаимосвязанных способа функционирования знания — власти, правда, с особыми центрами, пунктами применения, конечными целями и ставками: дрессировка тел, с одной стороны, регуляция населения — с другой. На эту тему можно прочесть рассуждения Фуко о городе, норме и сексуальности в лекции от 17 марта курса «Нужно защищать общество» и заключительную главу «Право смерти и власть над жизнью» из «Воли к знанию».

Там, где существует власть, всегда имеется сопротивление, одно связано с другим: «…с тех пор как существует власть, существует и возможность сопротивления. Власть никогда нас не поймает: всегда можно изменить, при определенных условиях и стратегии, ее воздействие.» (DE, III, 200: 267). Значит, область развертывания власти не представляет собой «мрачного и стабильного» господства: «Повсюду идет борьба […] и каждую минуту можно наблюдать переход от сопротивления к господству, от господства к сопротивлению, и именно это постоянное движение я и хотел бы попытаться выявить» (DE, III, 216: 407). Для власти, в ее расчетах и маневрах, характерна, следовательно, не безграничная сила, а род определенной бездейственности: «Власть не всемогуща и не всезнающа, наоборот», — говорил Фуко в 1978 г. в связи с анализами, проведенными в работе «Воля к знанию». «Если власть проводит исследования, анализирует модели знания, то это происходит именно потому, — добавляет он, — что власть не была всевидящей, а была слепой, находилась в тупике. Если можно было наблюдать развитие стольких форм властных отношений, стольких систем контроля, стольких форм надзора, то это объясняется тем, что власть всегда была бессильной» (DE, III, 238: 629). «Если история — это хитрость разума, то является ли власть хитростью истории в том, что всегда выигрывает?» — спрашивает он еще в «Воле к знанию». Напротив: «Так думать, значило бы не понимать строго реляционистского; характера властных отношений. Они могут существовать только в связи с многочисленными очагами сопротивления: последние играют роль противника власти, ее мишени, оправдания, выступа, за который можно ухватиться. Эти пункты сопротивления в системе власти находятся повсюду» (с. 126). Но как проявляется такое сопротивление, какие формы оно принимает, как можно их анализировать? В этой связи нужно прежде всего подчеркнуть следующее: если власть, как Фуко об этом говорит в двух первых лекциях курса, не проявляется и не практикуется в формах права и закона, если она не есть что-то, что можно взять и обменять, если она не создается, отталкиваясь от интереса, воли, намерения, если она не имеет своего источника в государстве, если она не выводится и не мыслится, исходя из юридическо-политической категории суверенитета (даже если право, закон и суверенитет могут представлять род кодирования, даже усиления власти — см.: DE, III, 218:424; 239: 654), то тогда сопротивление также не может принадлежать к области права, какого-нибудь права, и совершенно выходит за юридические рамки того, что начиная с XVII века называли «правом сопротивления»: оно не базируется на суверенности предполагаемого субъекта. Власть и сопротивление с их меняющимися, подвижными, многочисленными формами тактики сталкиваются друг с другом в области силовых отношений, логика которых состоит не столько в регулировании и кодировании, свойственных области права и суверенитета, сколько в стратегии и воинственности, присущих борьбе. Отношение между властью и сопротивлением принадлежит не столько к юридической области суверенитета, сколько к стратегической области борьбы, которую и надо бы анализировать.

Здесь раскрывается основная направленность курса, связанная с тем временем, когда Фуко близко интересовался военными институтами и армией (см. по этому поводу: DE, III, 174: 89; 200: 268;229: 515;239: 648, и позже, в 1981 г, IV,297:182–201). Тогда поставленный им себе вопрос состоял в следующем: можно ли анализировать означенную борьбу, столкновения, стратегии в бинарной и массивной форме господства (господствующие — подчиненные) и поэтому в конечном счете в форме войны? «Нужно ли в таком случае, — писал он в „Воле к знанию“, — перевернуть формулировку и сказать, что политика — это война, проводимая другими средствами? Или, если хочется постоянно поддерживать различие между войной и политикой, нужно бы скорее настаивать на том, что множественность силовых отношений может быть представлена — частично, а вовсе не полностью — либо в форме „войны“, либо в форме „политики“; тогда были бы две различные стратегии (но готовые перерасти одна в другую), могущие интегрировать эти неуравновешенные, гетерогенные, нестабильные, напряженные силовые отношения» (с. 123). Упрекая марксистов по поводу понятия «классовой борьбы» в том, что они скорее интересуются проблемой классовой структуры общества, а не проблемами борьбы (см.: DE, III, 200: 268; 206: 310–311), он утверждал: «Я хотел бы дискутировать с Марксом не по проблеме социологии классов, а относительно стратегического метода борьбы. Тут заключен мой интерес к Марксу и, исходя из этого, я хотел бы выдвигать проблемы» (DE, III, 235: 606).

Об отношениях между войной и господством Фуко уже говорил на лекции от 10 января курса 1973 г., посвященного «карающему обществу». Он там выступает против теории Гоббса о «войне всех против всех», анализирует отношения между гражданской войной и властью и описывает меры по защите общества от «социального врага», каким стал с XVIII века преступник. В 1967 и 1968 гг. Фуко, как вспоминает Даниэль Дефер в своей «Хронологии» (DE, 1: 30–32), читал Троцкого, Гевару, Розу Люксембург и Клаузевица. По поводу текстов Черных Пантер, прочитанных им в то же время, он говорил в письме: «В них осуществляется стратегический анализ, свободный от марксистской теории общества» (DE, 1: 33). В одном из писем от декабря 1972 г. он выражает намерение предпринять анализ властных отношений, исходя из «самой обесславленной из войн: не войны Гоббса, не войны Клаузевица, не классовой борьбы, а войны гражданской» (DE, 1: 42). Наконец, в августе 1974 г. в другом письме он писал еще: «Мои маргиналы невероятно обыкновенны

и однообразны. Я хочу заняться другими вещами: политической экономией, стратегией, политикой» (DE, 1: 45). Что касается пригодности стратегической модели для анализа отношений власти, то Фуко в этом отношении сильно колебался: «Не являются ли отношения господства более сложными, более запутанными, чем война?» — задавался он вопросом в беседе, состоявшейся в декабре 1977 г. (DE, III, 215: 391). И в вопросах, посланных журналу «Геродот» (июль-сентябрь 1976 г.), он писал: «Понятие стратегии важно, когда хотят провести анализ знания и его отношений с властью. Означает ли оно с необходимостью, что когда ставят под вопрос знание, ведут войну? — Позволяет ли стратегия анализировать властные отношения как технику господства? — Или нужно сказать, что господство есть только непрерывная форма войны?» (DE, III, 178: 94). Немного позже он писал: «Являются ли силовые отношения на уровне политики отношениями войны? Лично я в данный момент не чувствую себя готовым ответить определенно да или нет» (DE, III, 195: 206).

Этим вопросам посвящен в основном курс, который мы публикуем, Фуко анализирует здесь темы войны и господства в историке-политическом дискурсе борьбы рас у английских левеллеров и диггеров и у Буленвилье: фактически их повествования о господстве нормандцев над саксами после битвы при Гастингсе и господстве германских франков над галло-римлянами после их занятия Галлии основаны на истории завоевания, которую они противопоставляют «фикциям» естественного права и универсализму закона. Здесь, а не у Макиавелли или Гоббса, рождается, по Фуко, радикальная форма истории, которая говорит о войне, завоевании, господстве и функционирует как оружие в борьбе против королевской власти и знати в Англии, против королевской власти и третьего сословия во Франции. Фуко здесь, прямо или косвенно перенимая тезис, сформулированный в 1936 г., хотя и в ином теоретико-политическом контексте и с иными целями, Фридрихом Майнеке в его работе «Die Entstehung des Historismus», называет «историцизмом» историко-политический дискурс завоевания: дискурс борьбы, дискурс сражений, дискурс рас. «Диалектика» в XIX веке закодировала и, значит, «нейтрализовала» эту борьбу, что произошло после того, как Огюстен Тьерри использовал идею борьбы в своих работах о нормандском завоевании и о формировании третьего сословия, и до того, как нацизм использовал расовый вопрос в известкой политике дискриминации и истребления. И если правда, что историко-политический дискурс вынуждает историка стать на ту или другую сторону, удаляясь от «средней» позиции — позиции «арбитра, судьи, универсального свидетеля» (DE, III, 169: 29), какая была характерна для философов от Солона до Канта, — если правда также, что подобные дискурсы рождаются в ситуации войны, а не мира, тем не менее остается верным, что бинарное отношение, появившееся в этих дискурсах как отражение фактов господства, отношение, выражающее смысл войны, совершенно не может дать отчет ни о множественности реальной борьбы, пробужденной дисциплинирующей властью, ни, еще менее того, о последствиях управления со стороны формами поведения биовласти.

Однако именно на анализ последнего типа власти были направлены исследования Фуко после 1976 г., и это, может быть, одна из причин, если не отказа от проблематики войны, которая в лекциях курса «Нужно защищать общество» еще находится в центре, то, по крайней мере, сомнения относительно нее. В «полемичной» по сути действительности «мы все боремся против всех», — говорил он в 1977 г. (DE, III, 206: 311). Но это, no-видимости гоббсовское, утверждение не должно породить иллюзии. Речь идет не о большом бинарном столкновении, то есть интенсивной и резкой форме борьбы, какую она приобретает в некоторые, но только некоторые, моменты истории: столкновении, закодированном в форме «революции». Речь идет скорее о совокупности в области власти форм точечной и рассредоточенной борьбы, о множественности локальных, непредвидимых, гетерогенных сопротивлений, которые не могут быть ухвачены в однозначной форме господства и в бинарной логике войны. В 1982 г., к концу жизни, в тексте, который можно было бы считать его философским «завещанием», он попытался, как часто это делал — это даже может считаться одной из «особенностей» его мысли, — переосмыслить и обрисовать перспективу всех этих вопросов в свете своих последних работ. Фуко здесь писал, что он не ставил перед собой цель «пронализировать феномены власти или заложить основы такого анализа», скорее она заключалась в том, чтобы представить «историю различных способов субъективизации человеческого существа в нашей культуре». Практика власти, с этой точки зрения направлена на то, чтобы «управлять формами поведения» наподобие христианского пастора и «правительственной власти». «Власть, — писал он, — по сути принадлежит не столько к уровню столкновения двух противников или договора одного с другим, сколько к уровню „управления“» (DE, IV, 306: 237). И он делал (но текст нужно читать целиком) такое заключение насчет отношений между властью и различными формами борьбы: «В целом всякая стратегия столкновения стремится стать властным отношением; а всякое властное отношение, и тогда, когда оно следует собственной линии развития, и тогда, когда оно сталкивается с фронтальным сопротивлением, стремится стать выигравшей стратегией» (DE, IV, 306: 242). 302

Фуко ставил вопрос о власти со времени «Истории безумия» [32] , о той власти, которая действует и проявляется через административную и государственную технику «большого заточения» опасных индивидов (бродяг, преступников, душевнобольных). Вопрос снова будет рассмотрен в начале семидесятых годов в курсах в Коллеж де Франс о производстве и формах истинного правления в античной Греции, о карательных механизмах в Европе начиная со средневековья, о механизмах нормализации в дисциплинарном обществе. Но на заднем плане всего этого находится политическо-миллитаристский контекст, «исторические обстоятельства», как их называл Гангийем, связанные с международными конфликтами и социальной борьбой во Франции после 1968 г.

32

Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб., 1997.

Мы не можем здесь излагать историю этих обстоятельств. Напомним кратко для памяти, что это были годы войны во Вьетнаме, «черного сентября» (1970 г.) в Иордании, студенческих волнений (1971 г.) в Португалии, направленных против режима Салазара за три года до «революции гвоздик», террористического наступления ИРА (1972 г.) в Ирландии, усиления арабо-израильского конфликта вплоть до войны на Кипре, нормализации обстановки в Чехословакии, режима полковников в Греции, падения режима Альенде в Чили, фашистских покушений в Италии, забастовки шахтеров в Англии, свирепой агонии франкизма в Испании, взятия власти красными кхмерами в Камбодже, гражданских войн в Ливане, Перу, в Аргентине, Бразилии и во многих африканских государствах. Интерес Фуко к власти имеет свой источник здесь — в том неусыпном внимании и интересе, с которыми он следил за тем, что Ницше называл «die grosse Politik»: распространение фашизма почти во всем мире, гражданские войны, установление военных диктатур, агрессивные геополитические цели великих держав (особенно Соединенных Штатов во Вьетнаме); интерес Фуко коренился также и прежде всего в его «политической практике» семидесятых годов, которая позволяла ему взять из жизни, изучить непосредственно на месте функционирование тюремной системы, наблюдать судьбу заключенных, материальные условия их жизни, разоблачать практику тюремной администрации поддерживать конфликты и возмущения везде, где бы они не происходили.

Что касается расизма, то эта тема появилась и начала разрабатываться на семинарах и курсах по психиатрии, наказаниям, по анормальному поведению на основе исследования всех знаний и практик, в связи с которыми в XIX веке на основе медицинской теории «вырождения», медико-юридической теории евгеники, социального дарвинизма и уголовной теории «социальной защиты» разрабатывается техника дискриминации, изоляции и нормализации «опасных» индивидов: это истоки этнических чисток и трудовых лагерей (которые Ж. Левейе, французский криминалист конца XIX века, во время Международного пенитенциарного конгресса в Санкт-Петербурге посоветовал своим русским коллегам построить в Сибири, как напоминает об этом сам Фуко; см.: DE, III, 206: 325). Новый расизм родился, когда «теория о наследственности», которой Фуко думал посвятить свои будущие исследования, как свидетельствует его речь при выставлении его кандидатуры в Коллеж де Франс (см.: DE, I, 71: 842–846), соединяется с психиатрической теорией вырождения. Обращаясь к своей аудитории, он в конце последней лекции (19 марта 1975 г.) курса «Ненормальные» 1974–1975 гг. говорил: «О том, что анализ психиатрии XIX века показывает, почему психиатрия с этим ее понятием вырождения, с этим ее анализом наследственности смогла фактически сомкнуться с расизмом, а точнее представить почву расизму». [33] И добавлял, что нацизму оставалось только «направлять» этот новый расизм, выступавший как средство внутренней защиты общества от анормальных, в сторону этнического расизма, который в XIX веке распространился довольно широко. Отправляясь от войны, войн, борьбы и восстаний тех лет, когда, как об этом говорили, «окружающий фон был красным», Фуко в курсе «Нужно защищать общество» смог осуществить слияние, соединение, сочленение политической проблемы власти и исторического вопроса о расах: обрисовать генеалогию расизма, построенную на основе исторических дискурсов о борьбе рас в XVII и XVIII веках и их трансформаций в XIX и в XX веках. В связи с войной, которая пронизывает область власти, приводит в действие силы, разводит друзей и врагов, порождает господство и восстания, можно было бы упомянуть о «детском воспоминании» Фуко, как он сам о нем рассказывал в беседе 1983 г., воспоминании об «ужасе», который охватил его в 1934 г. во время убийства канцлера Дольфуса: «Угроза войны была фоном, рамками нашего существования. Затем война пришла. Не столько сцены семейной жизни, сколько события мирового плана составляют субстанцию нашей памяти. Я говорю „нашей памяти“, потому что почти уверен, что большинство молодых французов и француженок того времени имели тот же опыт. Постоянная угроза висела над нашей частной жизнью. Это и является, быть может, причиной, по которой я зачарован историей и отношениями между личным опытом и событиями, в которые мы вписаны. Здесь, я думаю, центр моих теоретических устремлений» (DE, IV, 336: 528).

33

Фуко М. Ненормальные. СПб., 2004. С. 376. 304