О, Мари!
Шрифт:
В сопровождении Марка, нагруженный вещами, я приехал в аэропорт Домодедово. Фаина не пришла меня провожать, передала с Марком толстый конверт с просьбой открыть в самолете. В зале было шумно, душно и грязно. Объявили, что самолет задерживается на два часа, и я предложил Марку пойти в депутатский зал (аналог теперешнего VIP-зала). В то время мое удостоверение и наглая решительность открывали передо мной любые двери.
– Давид, я решил не вмешиваться в ваши дела, но надеюсь, ты понимаешь, что Фаина моя единственная сестра и ее судьба мне небезразлична. Как ты думаешь строить свою дальнейшую жизнь? Ведь служба
– Пока не знаю, Марк.
– Это не ответ.
– Понимаю и переживаю из-за этого.
– Видишь ли, я должен элементарно ответить на вопросы родителей. Ты ведь не забыл, что у Фаины есть еще мама и папа, и тебя к ним домой привел я? Скажи, твое решение насчет дальнейших отношений с Фаиной зависит от возвращения Мари?
– К сожалению, получается так, – вздохнул я. – Совсем забыл, что ты хороший адвокат и умеешь допрашивать лучше меня.
– Мне обидно слышать такой ответ, но он хотя бы честный. Выглядит так, будто какая-то ясность уже есть. С учетом того, что Мари не вернется… Пожалуйста, не ерзай на стуле! Прошло два года, как она уехала, и шансов на ее возвращение почти нет. Давай все-таки рассмотрим этот вариант. Мари не вернулась, – продолжал он, – что будешь делать?
– Продолжу встречаться с Фаиной. Если, конечно, она тоже этого захочет.
– Не скромничай, Давид. Мы уже давние друзья, и я к тебе отношусь как к брату. Предположим, вы поженитесь. Ты знаешь, что мы все хотели бы, чтобы Фаина последовала за нами. Как ты поступишь в этом случае?
– Однозначно нет. Этот вариант я уже проходил. Я не смогу бросить родителей, брата, друзей, в конце концов, большую и малую родину, как бы пафосно это ни прозвучало.
– Но, может быть, ты еще пересмотришь свое решение?
– Нет, Марк. Это невозможно.
– Хорошо. Я передам наш разговор родителям и, разумеется, Фаине. Сегодня ты сделал важный для дальнейшей жизни выбор. Смотри, не пожалей.
– Конечно, мне будет жаль терять Фаину.
– Давид, в любом случае мы остаемся друзьями.
– Несомненно.
Мы тепло попрощались, и Марк уехал. Самолет отправился лишь поздней ночью, с десятичасовым опозданием. Утром двадцать девятого декабря 1966 года я был уже в Челябинске, а вечером того же дня сел на поезд Челябинск – Курган – Кокчетав.
Последний отрезок пути я ехал в общем вагоне – плацкартные в составе поезда не были предусмотрены. Тем, у кого были билеты, достались сидячие места, остальные заполонили проходы, коридоры, любую щель, где можно было стоять, лежать или сидеть. Я уступил свое место женщине с плачущим ребенком и тоже устроился в коридоре на проходе. Уткнулся в воротник своей заслуженной дубленки, опустил уши шапки и попытался заснуть, но бесконечно движущиеся в сторону туалета и обратно полупьяные и пьяные люди, толкающие друг друга, и опасения за сохранность моих вещей прогоняли сон.
Разве может идеологическая трескотня, высокие слова о коммунизме и светлом социалистическом обществе осчастливить едущих в этом вагоне людей? Ни одного интеллигентного, симпатичного лица, все курят, ругаются, по-идиотски хохочут… Рядом хор пьяных голосов под аккомпанемент расстроенной гитары пел какие-то шлягеры – должно быть, целинники, или отсидевшие срок зеки, или отслужившие солдаты. Злобные, агрессивные лица – ни за что готовы пролить друг другу кровь, ограбить соседа, стащить его вещи. Всюду грязь, отвратительная вонь от жестоко эксплуатируемого туалета, споры, сопровождающиеся матом, детский плач…
Почти полвека власти большевиков
Бедная Фаина! Моя пылкая импульсивная подруга, с затуманенными диссидентской литературой мозгами! Ты подвергаешь себя опасности ради светлого будущего этих людей, которые готовы разорвать тебя, затоптать только за то, что ты непохожа на них внешне и ментально, за то, что у тебя другая национальность. Кричи, шуми, доказывай, что ты неверующая, что у тебя наднациональное мышление гражданина XX века, – кто тебя поймет? Живи своей жизнью рафинированной интеллектуалки, дочери московского профессора с машиной и дачей. Твоего уровня эти люди не достигнут даже через сто лет. Объявленное Никитой Сергеевичем скорое наступление коммунизма в Стране Советов – для тебя уже давно пройденный этап. Как разнообразна и мозаична жизнь! Эти люди – твои современники, но отличие настолько разительно, словно вас разделяет пара веков.
Интересно, чем сейчас заняты мои близкие? Я представил Мари, склонившуюся над кроваткой Себастьяна и размышляющую о том, что ждет ее завтра; родителей в кабинете отца, бесконечно обсуждающих при свете настольной лампы, где я сейчас и что будет дальше со мной и Мари; плачущую гордую Фаину, надеявшуюся на нашу дружбу и внезапно потерявшую ее; Иветту, играющую на пианино; Рафу, с кривой улыбкой отнимающего деньги у какого-нибудь дельца и щедро дарящего их друзьям и подругам; Ольгу в новом платье, рядом с полковником Орловским, хлопающую артистам на театральной премьере; Арама в ресторане «Арарат», обсуждающего за богато накрытым столом очередной многоходовый бизнес-план; Бифштекса в «Национале» в компании экстравагантной дамы – валютной проститутки, балерины или начинающей актрисы – и себя, сидящего на чемодане в коридоре общего вагона, в поезде, который мчится сквозь ночь в неизвестный мне мир.
Кто виноват? Обстоятельства, которые сложились для меня неблагоприятно? Нет, неправда. Ведь, оказавшись в этих обстоятельствах, я не пытался найти компромиссный вариант выхода из них. Можно было уступить, а я пошел наперекор, на лобовое столкновение, забыв о том, что пострадаю не только я, но и все близкие мне люди. Но правда и в том, что все эти негативные ситуации бывают вызваны одной из двух причин – а иногда ими обеими. Во-первых, это обращение ко мне по национальности, по внешнему виду: «Эй, армянин!». В таком окрике есть нечто унизительное, оскорбительное, подразумевающее, что я в чем-то уступаю человеку, который подчеркивает мою непохожесть. Я же не кричу: «Эй, русский!», «Эй, хохол!», «Эй, еврей!», «Эй, грузин!» А во-вторых, окружающих часто злит, что я отказываюсь с ними выпить или выпить столько же, сколько они. Им кажется, что теперь уже я подчеркиваю свое превосходство по отношению к ним.