Один в Берлине
Шрифт:
Председатель опять придрался:
— Я наложу на вас взыскание, господин адвокат, незамедлительно наложу взыскание, если вы еще раз без разрешения возьмете слово! Сядьте!
Председатель снова повернулся к Анне Квангель:
— Ну так как же? Соберите последние остатки порядочности — или вы хотите быть такой же, как ваш муж, о котором мы теперь уже знаем, что он подлый предатель? Вы предали свой народ в тяжкую годину? Вам хватает духу позорить родного сына? Да или нет?
Анна Квангель испуганно и нерешительно посмотрела на мужа.
— Смотрите на меня! Не на этого
Тихо, но отчетливо:
— Да!
— Говорите громко! Мы все хотим слышать, что немецкая мать не стыдиться покрывать позором героическую смерть родного сына!
— Да! — громко повторила Анна Квангель.
— Немыслимо! — вскричал Файслер. — Я был здесь свидетелем многих печальных и страшных событий, но с таким позором еще не сталкивался! Вас мало повесить, таких нелюдей, как вы, надо четвертовать!
Он обращался скорее к публике, чем к Квангелям, предвосхищая обвинительную речь прокурора. Но тотчас опомнился (не лишать же себя разбирательства):
— Однако тяжкий долг верховного судьи не позволяет мне просто удовольствоваться вашим признанием вины. Сколь это ни тяжело и ни безнадежно, долг обязывает меня проверить, нет ли здесь все же каких-либо смягчающих обстоятельств.
Так все началось и продолжалось целых семь часов.
Да, умница доктор Райххардт в камере заблуждался, и Квангель вместе с ним. Они никак не рассчитывали, что верховный судья германского народа будет вести разбирательство с такой лютой, такой гнусной злобой. Казалось, Квангели нанесли оскорбление лично ему, господину председателю суда Файслеру, будто мелочный, завистливый, ничего и никогда не прощающий человечишка уязвлен в своей чести и важно для него только одно: до смерти оскорбить противника. Точно Квангель соблазнил дочь председателя, все это слишком походило на обывательскую свару, страшно далекую от всякой объективности. Да, доктор Райххардт и Квангель жестоко заблуждались, этот Третий рейх приберег для человека, глубоко его презирающего, новые сюрпризы, вел себя подлее подлого.
— Свидетели, ваши порядочные коллеги-рабочие, заявили, что вы, обвиняемый, одержимы прямо-таки отвратительной скаредностью. Сколько вы зарабатывали в неделю? — к примеру, вопрошал председатель.
— В последнее время сорок марок, — отвечал Квангель.
— Та-ак, сорок марок, уже за вычетом всех удержаний, подоходного налога, «зимней помощи», больничной кассы и «Трудового фронта»?
— Совершенно верно.
— На мой взгляд, весьма недурное жалованье для двух стариков вроде вас, а?
— Нам хватало.
— Нет, вам не просто хватало! Опять лжете! Вдобавок вы регулярно откладывали деньги! Так или не так?
— Так. Большей частью немножко откладывали.
— И сколько же вы могли отложить каждую неделю, в среднем?
— Точно сказать не могу. По-разному.
Председатель распалился:
— Я сказал, в среднем! В среднем! Вы не понимаете, что значит «в среднем»? И еще называетесь мастером? Даже считать не умеете! Превосходно!
Однако же председатель Файслер, кажется, вовсе не находил это превосходным, так как смотрел на обвиняемого с негодованием.
— Мне за пятьдесят.
— Вот как? Не можете? Я вам скажу, почему не можете! Вы не желаете! Вот она, ваша мерзкая скаредность, от которой ваши порядочные коллеги с отвращением отворачивались. Вы боитесь, что мы тут узнаем, сколько вы накопили! Ну, сколько же там было? Вы и этого сказать не можете?
Квангель боролся с собой. Председатель и правда задел его за живое. Сколько они накопили на самом деле, не знала даже Анна. Однако он взял себя в руки. Отбросил и это. За последние недели он столько всего отбросил, почему бы не отбросить и это? И он избавился от последнего, что еще привязывало его к прежней жизни, сказав:
— Четыре тысячи семьсот шестьдесят три марки!
— Да, — сказал председатель и откинулся на спинку своего высокого кресла. — Четыре тысячи семьсот шестьдесят три марки шестьдесят семь пфеннигов! — Он прочитал цифру по материалам дела. — И вам не стыдно бороться против государства, которое платило вам так много? Бороться против общества, которое так о вас заботилось? — Он совсем взвинтился: — Вы не знаете, что такое благодарность. Не знаете, что такое честь. Вы позорище! Вас надо истребить!
И когти стервятника сжались, разжались и снова сжались, будто он в клочья рвал падаль.
— Почти половину денег я отложил еще до захвата власти, — заметил Квангель.
Кто-то в зале засмеялся, но тотчас испуганно умолк под злобным взглядом председателя и смущенно кашлянул.
— Прошу тишины! Полной тишины! А вас, обвиняемый, если будете наглеть, я накажу. Не воображайте, будто вы сейчас застрахованы от любого другого наказания. У нас выбор большой! — Он пробуравил Квангеля взглядом. — Скажите-ка, обвиняемый, для чего вы, собственно, копили деньги?
— На старость, ясное дело.
— Да ну, на старость? Как трогательно! И опять ложь. По меньшей мере с тех пор, как пишете открытки, вы знали, что до старости не доживете! Вы же сами здесь признали, что всегда отдавали себе отчет в последствиях своих преступлений. И все равно продолжали копить, откладывать деньги на сберкнижку. Зачем?
— Я всегда рассчитывал уцелеть.
— Что значит «уцелеть»? Что вас оправдают?
— Нет, в это я никогда не верил. Думал, меня не поймают.
— Как видите, вы немножко ошиблись. Хотя я вообще не верю, что вы так думали. Вы не такой дурак, каким сейчас прикидываетесь. Не могли вы думать, что вам удастся годами без помех продолжать свою преступную деятельность.
— Речь не о годах.
— Что вы имеете в виду?
— Я не верю, что он еще долго продержится, ваш тысячелетний рейх, — сказал Квангель, повернув к председателю угловатую птичью голову.
Адвокат внизу испуганно вздрогнул.
В публике опять кто-то засмеялся, и тотчас там послышался угрожающий ропот.
— Вот сволочь! — крикнул один.
Полицейский за спиной Квангеля поправил фуражку, а другой рукой схватился за кобуру с пистолетом.
Прокурор вскочил, замахал листком бумаги.